|
Оба невысокие и плотные, но один умученный службой, припухший и вяловатый, другой – загорелый сельский житель, раздобревший от размеренной жизни на молоке, яйцах и овощах, заметно привыкший к крестьянской размашистости в движениях, но в эту минуту скованный, скрывающий нервозность под напускным спокойствием. Хоть снимай на видео и демонстрируй курсантам в качестве зачетного задания по курсу психологического портрета. И было заметно, что они знакомы друг с другом. Мало того: очень хорошо знакомы. – Слушаю тебя, Виктор Иванович, – сказал Максютов. Шкрябун покосился в мою сторону. – Прошу с глазу на глаз. Пусть он выйдет. – Он останется. – Максютов зевнул. По-моему, чуть-чуть напоказ. – Тогда разговора не будет, – отрезал Шкрябун. – Значит, не будет, – равнодушно согласился Максютов, возвращаясь к столу. Совершив полуоборот кругом, Шкрябун немного помедлил. Затем решительно пошагал к двери. Словно напрочь забыв о нем, Максютов перебирал на столе какие-то бумаги. Неужели так просто позволит уйти? Дурацкая мысль. Нет, конечно. Понятно без слов всем троим. Какими бы утопиями ни тешил себя этот отставник, Нацбез – это навсегда. Как диагноз не чересчур опасной при выполнении всех предписаний врача, но все же неизлечимой болезни. Уже взявшись было за дверную ручку, Шкрябун повернул назад. – На, отметь пропуск. Максютов размашисто подписал бумажку. Пришлепнул печатью. – Ну? – Тебе не я нужен, Носорог, – сказал Шкрябун, называя моего начальника неизвестной мне кличкой и исподлобья глядя ему в лицо. Меня он, очевидно, решил не замечать. – Тебе мои наработки нужны. Ты их получишь, но под гарантии. Я тебя хорошо знаю и, представь себе, к неприятностям готов. Можешь приказать взять меня прямо здесь – архива не получишь. Я искоса взглянул на своего начальника. А ведь точно, похож. Не наличием рогов и копыт, так комплекцией и, когда надо, неудержимым напором. Плохо расти кустом на его дороге… Носорог – это о нем. Это от души. За глаза его у нас еще Дубом зовут, но тупость тут ни при чем. Образ твердокаменного служаки с полным отсутствием какой-либо чуткости – это да. Наверно, ему так проще. – Принял, значит, меры? – Максютов едва заметно усмехнулся. – А ты как думаешь? – Ты мне тоже нужен, – возразил Максютов. – В одном ты близок к истине: ты мне нужен раз в сто меньше, чем твой архив. Но нужен и ты, представь себе такую странность. – Ты готов выслушать мои условия? – Условия? – Максютов пожал плечами. – А не слишком ли? Ну хорошо, назовем их, скажем, пожеланиями. Излагай, я слушаю. У меня и то вертелась колкость на прикушенном намертво языке, но Шкрябун только глубоко вздохнул, покачал головой и, как видно, решил не спорить. – Я возвращаюсь в органы в прежнем звании. Как ты этого добьешься, мне все равно. – Только-то? – хмыкнул Максютов. – Согласен работать под любым началом, хоть под твоим. Но формирую свою группу с прежней тематикой. На месте Максютова я, наверно, повеселился бы от души над таким напором. Но он только пристукнул костяшками пальцев по столу и повторил: – И только-то, спрашиваю? – Что, мало? – Да нет, хватит, – сказал Максютов скучным голосом в разительном несоответствии с содержанием. |
