Я иду дальше по тропинке и снова вижу норки и возле всех осколки шаров. Странные здешние копры! Нигде не видал я, чтобы они селились в мышиных норках.

Вечером в палатке перед сном вспоминается минувший день и поход по каньону среди гранитных глыб-великанов, и встречи с насекомыми, и странные норки. Мысли тянутся одна за другой, а про копров начинает все представляться по-другому.

Если бы мышка чистила норку, то она выбросила бы домик целый, только с одной дыркой, проделанной молодым жуком, покинувшим свою колыбельку. Шары же такие крепкие все расколоты на части. Если бы мышка ограбила подземное жилище копра, то на шарах оставила бы следы остреньких зубов. Их же не было.

Кто же мог сделать такое?

И последнее, что вспоминается: на склоне холма большая нора барсука и вблизи нее, как всегда, несколько уборных. Неужели это он так ловко выкапывал копров своей узкой когтистой лапой и, раскалывая шары, лакомился нежными куколками или, быть может, даже молодыми жуками. Что стоило мне раскопать норку и узнать, что там. Значит, здешним копрам ни к чему мышиные норки, хотя бы и заброшенные. Да и не проще ли выкопать собственную норку, чем искать чужую, тем более что она могла не оказаться вблизи навоза.

Вот как легко ошибиться и пойти по пути ложных догадок.

Рано утром наш бивак, как встревоженный муравейник. Сегодня едем дальше. Все заняты, сворачивают спальные мешки, снимают палатки, на костре варят завтрак. Я же спешу к каньону, тороплюсь к норкам с разграбленными шариками. Вот одна, другая, третья. Ни в одну не проходит прутик, все они копанки осторожного барсука, ночного охотника за жуками, ящерицами и змеями. Хорошо бы взглянуть на уборную разорителя копров. Здесь, среди множества останков разных чернотелок, хрущей (сколько он их истребляет, этих вредных насекомых, какую приносит неоценимую пользу полям и пастбищам!) я нахожу и осколки блестящего панциря лунного копра.

Сомнений не остается. Мне представляется, как, опустив книзу острую мордочку с маленькими глазками, не спеша, барсук брел по этой тропинке, тщательно принюхиваясь, и угадывал… Как он угадывал, что под землей, в уютной каморке, в крепких, плотно скатанных шарах спят куколки жуков, а над ними в полусонной дреме сидят сами родители. Какой надо обладать силой обоняния, чтобы уловить запах жуков через толщу плотной, сухой и окаменевшей под палящими лучами солнца земли.

А может быть, барсуку помогало не столько обоняние, сколько какое-нибудь неизвестное нам чувство?

Но пора спешить к биваку. Там, наверное, меня заждались.

Суровая мокрица

Долго я не был в Карачингиле. За это время зазеленела пустыня, зацвела желтыми тюльпанами. Но на юг все еще летели журавли, пели жаворонки, истошными голосами кричали фазаны.

Что же стало с мокрицами? Я поспешил проведать их колонию.

Было жарко. Все замерло. Мокрицы сидели во входах, сторожили свое жилище. Но один неугомонный самец таскал из норы землю, трудился, не дожидаясь вечера. Я взял его в руки, посмотрел через лупу. Потом посадил на место.

От страха он помчался куда попало, забился в травинки, потом вскарабкался на кустик и долго, около часа, сидел на нем неподвижно.

Самка вскоре же забеспокоилась, высунула из норы усики, помахала ими в воздухе: куда он, непутевый, делся! Днем все добрые мужья сидят дома!

И заняла оборону у входа.

Мне же надоело ждать развязки, я собрался уходить. К счастью, терпение самца тоже истощилось. Он спустился с кустика и поспешил прямо в свое жилище, к себе домой.

У входа самка встретила его энергичными тумаками. Потом долго не пускала. А он, засунув наполовину туловище в нору, должно быть, упрашивал ее. Она, размахивая своими усиками, продолжала поучать его:

— Поделом тебе. Не шатайся попусту. Добрые мужья-мокрицы только ночью разгуливают.

Каменистая пустыня

Вся земля покрыта сверху небольшими камнями, черными и блестящими.