– Я тебе сейчас разнесу череп из этой штуки. – Филин продемонстрировал мне пистолет. – Что тут смешного? Или ты уже умом тронулся? Или надо мной прикалываешься? – Последнее предположение показалось Филину оскорбительным.

Видимо, самолюбие было его главным качеством после жестокости. – Ну, я тебе сейчас испорчу настроение, – пообещал он. – Это, кстати, тоже одно из условий. Сделать твою смерть как можно менее приятной. Так вот, слушай… – он вновь присел на корточки, и теперь его голова нависала надо мной, а слова вываливались из его плохо пахнущего рта, как омерзительные атмосферные явления из не менее омерзительной тучи. И деваться от них было некуда.

– Слушай, ты, смертник. Мне тут пришлось пожить в этой квартирке три дня, пока тебя дожидался. Утомительное занятие, надо сказать. А я здоровый мужик, у меня возникают определенные потребности… – Он ухмыльнулся. – Короче, я твою девку отымел. Не скажу, что много раз, так, три раза в день, не больше… – он плюнул мне в лицо и негромко рассмеялся. – После завтрака, после обеда и после ужина. Как тебе такое? Хули ты головой мотаешь, а? – Он вдруг изменился в лице и резко хлестнул меня ладонью по щеке. Кажется, я его разозлил.

– Ну‑ка, скажи, чего ты лыбишься? – Он стянул скотч с моих губ. – Что тут веселого? – Он держал пистолет в левой руке и край клеющей ленты в правой. – Что?

– Ты врешь, – с наслаждением выдохнул я ему в лицо. – Врешь как сивый мерин.

– Нет, – он покачал головой. – Доказать? – Он приблизил свое лицо к моему. – У нее есть родинка. Сказать, где? Сказать…

Ничего он не сказал, ублюдок. Ничего он не сказал. Если бы я мог, я кричал бы от восторга, от животной радости, от первобытного чувства триумфа!

Он ничего не сказал! И я молчал тоже, потому что мои зубы были заняты. Очень хорошим и классным делом. Лучше которого я просто не мог придумать.

– Сказать, где? – шептала эта мразь, все ближе и ближе склоняя свою руку к моему лицу. – Сказать…

Я изо всех сил рванул голову вверх, от пола. Я ударил ему лбом в лицо, но главное – я вцепился зубами ему в губы, а также ухватил несколько пальцев правой руки. Их я сразу прокусил до кости и ощутил во рту сладкий вкус его крови. Сладкий вкус мести. Он яростно тряхнул головой, потом дернулся всем телом, но я висел на нем, я грыз его, я кусал его, я пил его кровь, и он мог только выть от боли, он мог колотить меня рукояткой пистолета по голове, отчего перед глазами пошли темные круги. Но я был псом‑убийцей, мои челюсти было невозможно разжать, я рвал его кожу, я убивал его – постепенно, по частям.

Ему надо было сразу приставить ствол верного «ЗИГ‑зауэра» мне к голове и просто вышибить мне мозги. Это был единственный способ избавиться от меня.

Но Филин не был Богом, он был просто наемным убийцей чуть выше среднего уровня. И ему было так больно, что на несколько секунд он утратил возможность рационально мыслить.

А мне хватило этих несколько секунд, чтобы обработать ему правую руку, порвать губы, прокусить щеки… Он сначала выл от боли, а потом стал просто неприлично реветь, повизгивая. Впрочем, он все‑таки сообразил наконец, что меня надо пристрелить. Он хотел перехватить пистолет, взять его за рукоятку, но я продолжал его грызть и бил его сцепленными руками в живот…

Он уронил пистолет. Я на секунду отпустил его, чтобы посмотреть ему в глаза. А он глядел на мои красные от крови губы и боялся. И когда я увидел страх в его глазах, то понял, что я его убью.