Каким‑то чудом он все‑таки оторвался от меня. Бледный и перепуганный, он сразу же отпрыгнул от меня на несколько шагов. Забыв про «ЗИГ‑зауэр» на полу. А я не забыл. Я сразу двинул по пистолету ногой, и тот улетел в другой конец комнаты.

– Без пистолета, как без рук, да? – издевательски спросил я и показал Филину зубы. Он молча прыгнул за оружием. «ЗИГ‑зауэр» лежал у ног Ленки.

Мертвой Ленки. Филин споткнулся, упал на живот и протянул руки за пистолетом, но мне показалось, что он тянет руки к Ленке, что он хочет причинить ей боль уже после смерти.

Ярость – вот название безумия, влезшего мне в мозг в те секунды. Я прыгнул следом и вцепился зубами в ногу Филина. Тот опять завопил, дернул рукой, и пистолет, вместо того чтобы оказаться в его ладони, отлетел под батарею. Филин стряхнул меня с ноги и пополз за пистолетом. А я встал. Это было трудно, я чувствовал себя плюшевым медведем, которого заставляют ходить, но который не знает и не понимает, как это можно делать. Но я проковылял к батарее, и когда Филин схватился за пистолет, и на его окровавленной роже появилась кошмарная улыбка – разодранные губы не слишком смотрятся, – тогда я пнул его по голове. Я пнул его, как пинают футбольный мяч в последнем пенальти, от которого зависит судьба всего матча и всего чемпионата. Как бьют, чтобы мяч пушечным ядром просвистел над полем, а у вратаря даже не возникло желание остановить его. Я ударил так, что голова Филина должна была отлететь в сторону, как тот футбольный мяч. Но ноги были слабы. Филин просто ударился головой о батарею, ткнулся лицом в пол и затих. Я ударил снова, не удержался на ногах и рухнул рядом. Но я знал, что останавливаться мне нельзя – секундное промедление убьет меня. И я не дал Филину передышки, я подполз к нему, схватил его за голову и несколько раз с силой двинул ею об пол. Я не убил его, нет, эта сволочь была слишком крепкой, чтобы сдохнуть от такого обращения. Тут нужно было что‑то более серьезное. Типа пары пуль в голову.

«ЗИГ‑зауэр» забился под батарею, и с руками, сцепленными наручниками, я не смог бы его достать. Поэтому я энергично пополз к своему плащу, валявшемуся в нескольких метрах от меня. В плаще был мой «ТТ» с полной обоймой. Я добрался до плаща и попытался залезть руками в карман, однако это получалось не особенно хорошо. К тому же я услышал сзади легкий шорох. Я даже не стал оглядываться, потому что источником любых звуков там мог быть лишь один человек. И мне стоило поторопиться выудить «ТТ» из плаща, а не тратить время на испуганные взгляды через плечо.

Я вытащил пистолет, но мне требовалось время на то, чтобы снять его с предохранителя. Шорох повторился, и тут я уже не выдержал: я обернулся. И увидел, как Филин достает из‑под батареи свое оружие. Он издавал какие‑то странные звуки, похожие на всхлипывание и рычание одновременно. Но главным было не это, а то, что он быстро вытащил «ЗИГ‑зауэр». Быстрее, чем я. И он захихикал, поворачиваясь ко мне. Нечто вроде смеха гиены. А потом он увидел «ТТ» в моих руках, и смех прекратился. На его изуродованном, окровавленном лице в эти секунды жили только глаза – снова, как тогда, в проулке возле Успенской церкви, в них читалось удивление. Только теперь у него не было причин стрелять мимо. А у меня не было права на осечку.

Большими пальцами я взвел курок, а Филин вытянул руку с пистолетом. Нас разделяло метра три‑четыре. Но не только это нас разделяло. Между нами была кровь, слишком много крови. Настолько много, что я нажал на спусковой крючок с наслаждением. Что там говорил по этому поводу Абрамов: «Месть тупое чувство, но зато такое сладкое»? Черт, как же он был прав!

Когда я закончил давить на спуск, Филин был мертв на восемьсот процентов.