|
Ибо если осветит его хоть одна искра, тогда конец, тогда он сгорит и оставит тут не только пучок смоляни-ны, а всю свою шкуру. Поэтому прицеливался к прыжку еще точнее и напряженнее, чем цирковой тигр. Шел теперь вдоль фронта пылающих костров, шел невидимый, хотя сам видел все, гладил маленького скворца, неожиданный избавительный дар судьбы, присматривался к людям, что спокойно стояли и сидели вокруг огня, подбрасывали в пламя сухой хворост, вели неторопливые разговоры. Выбирал, куда броситься, куда приставь, не хотел сворачивать туда, где стоят молодые, так как молодые всегда более подозрительные, тщеславные, и каждый из них мечтает поймать нарушителя границы, в то время как пожилые думают только о покинутых домах и теплой постели, а еще голова у них забита хозяйственными заботами, потому: что ведь ливень наделал беды везде. Была у него неопределенная надежда также на то, что кто-нибудь из пожилых крестьян вспомнит его лицо, и не так вспомнит, чтобы узнать совсем (ибо они, наверное, выбросили из головы страшные годы бандеровщины), а только черкнет краем памяти, но и того достаточно для успокоения человека. Скользнет лицо перед глазами его памяти, и он, сопоставляя этот образ с тем, что сохраняется где-то в отдаленнейших извилинах мозга, все же признает тебя своим.
Свернул в освещенную полосу леса, шел теперь между двумя кострами так, словно просто переходит от одного к другому, спокойно гладил птицу, подавляя в руке дрожь, раздавшуюся в предплечье и угрожавшую дойти до пальцев. Когда приближался к костру, ему навстречу смотрело несколько человек. Зоркие глаза горцев, глубокие, с ночной чернотой и непостижимостью в глубине. Если в его глазах промелькнет хоть искра страха, затлеет хоть малейший уголек нерешительности, они заметят его, и тогда… Не спеша подошел к огню, расстегнул пуговицу на меховом жилете, сказал: - Вот, нашел в лесу. Будет хлопцу забавка.,. Раздвинулись, давая место поближе к огню. Кого хотели согреть: его или скворца? Один дымил трубкой из-под обвисших усов, смотрел на руки Яремы, другой погладил птичку, как будто хотел убедиться, что она настоящая. Ярема попросил табаку. Умышленно вынул из кармана обрывок газеты, чтобы видели: местная, дал подержать скворца тому, что погладил его, сам свернул цигарку, смачно затянулся, сплюнул в огонь, аж зашипело, немного постоял, сказал скворцу: - Ну, малой, пойдем к своему огню. И скворец, согревшись и, может, обрадовавшись людям, свистнул раз и другой. К другому костру Ярема не подошел. Незаметно свернул в темноту, стал тихо отдаляться от пылающего рубежа. Шел долго, боялся ускорить шаг, как ему ни хотелось, еще не верил в то, что вырвался, не верил в свободу, в освобождение, в победу. Но когда засерела лента шоссе, отбросил все страхи, и колебания. Пусть стерегут пустые горы и чернолесье! Его уже там нет, он там, где должен был быть, куда вела его ненависть, он сделает теперь все, что хотел, что намеревался сделать!
13.
Из Киева прилетел разведчик - майор, бледный усатый мужчина с задумчивыми глазами. У разведчиков всегда обескровленные лица. Как актеры, они ведут ночную жизнь, ведь ночь - хорошая пора для размышлений, ночь с ее глубинной тишиной, с ее таинственностью шорохов, с ее загадочными падениями звезд всегда обещает сладостные волны познания, мудрости.И мы часто поддаемся искушению и погружаемся в ночные размышления, размышления без помощников и свидетелей, |когда вокруг только тьма и молчание, и ты наедине с целым миром, и мир тот безграничен в своей темной бесформенности, и ты формируешь его силой своей мысли, лепишь из него вы-мечтанные модели порядка, гармонии и счастья. Майор молча выслушал рассказ капитана Шепота о событиях последнего дня и двух ночей, в течение которых начальник заставы так и не смежил век; полковник Нелютов поддакивал, думая о своем, ибо не верил, что разведчик поможет им в чем-нибудь. |
