- И ты хочешь сказать, что тебе и до сих пор тринадцать?

- Да, - ответила шепотом сестра.

- Глупости! Я возьмусь за тебя и научу жить! - пообещала ей Гизела.

И как раз тогда в их село вошли американцы. Прошли танки, прогромыхали машины с мотопехотой (солдаты, сжимая одной рукой автоматические винтовки, а другой поддерживая бутылки с вином, скалили зубы белолицым немкам, но не было команды останавливаться, и они, с сожалением почмокивая дубами, ехали дальше вслед за отступающими войсками фюрера), и уже после них вступила собственно армия Соединенных Штатов, как она себя именовала, с огромными автофургонами, передвижными радиостанциями, с офицерами в теплых меховых куртках, зенитными автоматическими установками и отрядами толстоплечих военных полицейских.

Американцы не спешили прятаться в затишок и тепло немецких домов. Видимо, хотели продемонстрировать свою абсолютную независимость от завоеванных, а главное, свое превосходство. Раскинули теплые палатки, раскочегарили походные кухни, настоящие полевые рестораны, где одновременно готовилось по пять-шесть блюд, автофургоны превратились в деловые штабные комнаты и спальни для офицеров. Санитары ходили с большими шприцами и распыляли везде сероватый порошок ДДТ, чтобы, не дай бог, к стерильно-чистым американцам не прицепилась какая-нибудь немецкая эпидемия. Несколько дней американцы попросту не замечали местного населения, они ходили по улицам поселка, как в лесу среди деревьев, а не среди людей. Казалось, что это оскорбительное игнорирование будет длиться теперь вечно, и уж кто-кто, а Гизела прониклась просто паническим настроением. Ибо если победители обещают Германии и всем немцам такое невнимание, такое непростительное безразличие, то зачем же тогда жить? Постепенно начала понимать и оправдывать всех тех, кто предпочитал героическую смерть прозябанию поверженных. Наверное, американцы тоже почувствовали, что нельзя слишком долго играть в пренебрежение с завоеванными, главное же - с женщинами, которые благодаря своей особо тонкой душевной организации с особенной силой переживают свою униженность, принесенную завоевателями.

Еще в психологических секциях высоких штабов высокоумные буквоеды в офицерских мундирах только-только начинали изучать вопрос, как нужно относиться к мирному немецкому населению их победоносным войскам, как войска уже сами постигли неразумность своего поведения, и холодный кордон отчужденности стал понемногу ломаться, прозвучали первые слова, обращенные к местным жителям, солдаты одаривали улыбками немецких девушек и заглядывались на их стройные ноги так же, как заглядывались на ноги своих девчат в Штатах, офицеры, определив заранее самые респектабельные дома, сделали первые визиты.

На усадьбу родителей Гизелы пожаловал пожилой лейтенант. Гордо задирая голову в круглой каске, свысока усмехался узкогубым ртом, но у него были красивые серые глаза под широкими, по-мужски широкими бровями, и он немного понравился Гизеле, особенно же, когда, знакомясь, многозначительно придержал ее узкую ладонь в своей сильной руке и заглянул в глаза своими серыми, как сталь на солдатских штыках, глазами. Но когда заметила, что Ирмину руку он держал еще дольше, а потом, когда лейтенант снял каску и шерстяную шапочку и оказался до неприличия лысым, она брезгливо скривилась. Тоже завоеватель!

Лейтенант что-то бормотал, подарил старикам и Гизеле жевательную резинку, Ирме плитку шоколада в простой бумажной обертке. Обрадованные и встревоженные хозяева пригласили его к столу, поставили вино и ликер. Он выпил вина и ликеру, налил всем, предложил выпить, после чего поглядел на стариков так, что они сразу поняли всю неуместность своего присутствия и быстренько выскользнули из комнаты. На Гизелу лейтенант попытался было тоже поглядеть недобрым оком, но она выдержала взгляд, придвинулась к офицеру ближе (хоть и был ей противен), льстиво улыбнулась, как и приличествовало побежденной, оставленной всеми защитниками одинокой женщине, подвинула свой бокал к бокалу лейтенанта, чтобы выпить вместе, но он отвернулся от нее и придвинулся к Ирме.