Тот поднял утомленные глаза. От майора не пахло духами, от него пахло пылью и табаком, да и в затылок он вряд ли станет дышать, но все же... Все же почему бы ему не оставить московского автора в покое?!

– У вас он совершил всего лишь одно или два убийства, – пояснил Бондарев. – А в полную силу развернулся позже. В других городах.

– И сколько же он всего?..

– Двадцать пять, – не задумываясь, ответил Бондарев. – Двадцать шестая была переодетой сотрудницей милиции и скрутила преступника.

– Ух ты, – сказал майор и замолчал еще на два часа.

На протяжении этого времени Бондарев безостановочно раскрывал и закрывал папки, листал страницы, делал выписки намеренно неразборчивым почерком, чтобы майор, молча тянувший шею в направлении бондаревского стола, ничего не понял, но увидел – человек работает.

На самом‑то деле выписывать ему было нечего, потому что среди десятков дел зимы девяносто второго года не было никакого дела об убийстве Марины Великановой.

Не было также дела об убийстве пожилой женщины по фамилии Великанова.

Волчанск не был раем на земле, а зима девяносто второго года не была исключением из общего порядка вещей. Зимой девяносто второго года здесь случались кражи, убийства, драки, аварии с человеческими жертвами... Но ни в одном из этих зарегистрированных событий, которые могли быть завуалированным эхом визита Черного Малика, не было замешано девочки или женщины по фамилии Великанова. Там были убийства, были убийства женщин, убийства пожилых женщин, убийства пожилых женщин с использованием холодного оружия – но нигде фамилия Великановой даже близко не упоминалась.

Или Малик напоследок посмеялся над Бондаревым и скормил ему большую толстую ложь, или...

Или кто‑то очень хорошо замел следы за Маликом. Чтобы уж никто и никогда не нашел следов его январского визита.

Когда Бондарев понял, что больше не в состоянии читать эти желтые страницы с бледными оттисками машинописных знаков, он захлопнул папку и устало откинулся на спинку стула. Стул жалобно пискнул – он был несовременный, деревянный и уж совершенно точно не розовый.

Самому Бондареву тоже было в пору пищать – спина ныла, как будто он весь день таскал мешки с мукой, глаза болели, в носу и горле першило от бумажной пыли.

– Девятый час, – сказал майор, появляясь, как призрак, из‑за многоярусного стеллажа для архивных папок.

– Вы еще здесь?

– А где же мне быть? Это все под моей ответственностью...

– Сколько здесь бумаг, – с раздражением произнес Бондарев, вылезая из‑за стола.

– Да, сжечь бы всю эту макулатуру на хер, – с неожиданным чувством сказал майор.

– Что так? – удивился такому нигилизму Бондарев, разминая затекший корпус.

– Вот где у меня эти бумаги! – И майор показал где. – Я же, когда в милицию шел, на такую работу не рассчитывал. В архивариусы не записывался. Сюда бы пенсионерку какую‑нибудь, чтоб с вязаньем сидела в углу да чаи распивала. А они посадили здорового мужика, то есть меня. Говорят, что на оперативную работу не гожусь, кистевой нерв, видите ли, поврежден. А для руководящей работы образованием не вышел...

– Руководящая работа еще хуже, – утешил майора Бондарев. – Там отвечаешь не только за себя, а еще и за всяких молодых идиотов. А они такого навертеть могут... Бумаги хоть лежат и молчат.

– Ага, как на кладбище, – сказал майор без особого воодушевления, убирая папки на место и делая какие‑то отметки в журнале. – Вы сейчас куда?

– В гостиницу, – ответил Бондарев, мечтая о сеансе качественного массажа для своей измученной спины. Чтобы лечь и ни о чем не думать.