Когда наконец удалось вдохнуть вонючий дым в легкие, он почувствовал легкое головокружение, а потому вероятно потерял бдительность.

– Вот вы где, антихристы окаянные! – раздался у них над самой головой голос бабки. – Ишь, нашлись курильщики! Вот вам! Вот вам!

В воздухе противно свистнуло, и плечо больно загорелось от хлесткого удара ивового прута. Митька напролом рванулся сквозь кусты и исчез на соседнем огороде, а он беспомощно барахтался, безуспешно пытаясь проскользнуть между бабкой и стволом толстенного ясеня.

– Ах ты безотцовщина! – продолжала возмущаться бабка, не переставая махать прутом. – Ишь, ведь чего надумали – курить. Я вот из тебя дурь то выбью!

Хотелось плакать – не столько от боли, сколько от обиды: он считал себя уже далеко не маленьким, наравне с бабкой поднимал огород и вообще помогал по хозяйству – тут то мать с бабкой называли его единственным мужчиной в доме. А тут, видите, прут да еще ругательное слово «безотцовщина». Это было обиднее, чем прилипшее к нему ни с того ни с сего прозвище Гудок! Да и какой он безотцовщина? У Митьки отец пропал без вести на войне, а у него отец был жив.

Он наконец вырвался на волю – благо бабка уже слегка поостыла и поубавила силу ударов – и, вытирая слезы, не спеша направился к речке. Речка утолит его боль и примет как своего.

Митька сидел на берегу и ждал его появления.

– Ну ты чего там замешкался? Не мог удрать, что ли, от бабки?

– Не мог! – Плечи и спина еще ныли от боли. Он снял рубашонку, и Митька при виде красных рубцов уважительно присвистнул:

– Ничего себе! Здорово она тебя отделала.

– Да уж…

– Да ты не дрейфь. Давай искупнемся, и все пройдет.

– Давай.

– А потом смотаемся на огород к Степанихе. Кажись, у нее огурцы завязались.

– К ней лучше идти вечером, когда коров пригоняют из стада.

– Ничего. Можно и сейчас. Она ушла на «мотанью».

Из под крутого косогора ветер донес переливчатые трели тальянки и обрывки звонкой частушки. Все Кунаково справляло престольный праздник Казанской Божьей Матери, и на площади рядом с разрушенным храмом собралась большая толпа гуляющих.

– Ишь, «мотанью» свою пляшут, – определил Митька.

«Мотанья», как заразная болезнь, неожиданно появилась на селе и моментально заразила всю молодежь, став такой же популярной частью местного фольклора, как «елецкий», «страдания» или «семеновна». Говорили, что привезли ее девчата с торфоразработок, на которые они в военные годы были мобилизованы властью.

«Мотанью» плясали парой или вчетвером – обычно двое на двое, но возможны были любые варианты. Движения этого танца с частушками были совершенно неинтересные: исполнители ходили по кругу и по очереди пели частушки – своеобразный диалог на «страдательные» в основном темы, в котором девушки попытались «задеть за живое» парней, а те им отвечали такой же монетой. Прокричав частушку, плясун отбивал что то вроде двух притопов, трех пришлепов и довольный продолжал ходить по кругу, пока очередь петь частушку не подходила к следующему танцору и певцу.

Солнце уже начинало склоняться к верхней кромке аллеи совхозного сада, стоявшего плотной стеной на противоположном берегу Красивой Мечи, плавно катившей свои воды на восток, где, как утверждали взрослые, в нескольких километрах от села она впадала в Дон. Они с Митькой уже искупались – в седьмой или восьмой раз за этот день – и лежали на травке, наблюдая за плывущими над ними облаками. Если хорошенько присмотреться, то можно увидеть на небе самые фантастические картины. Вон там злой чародей с длинной бородой несет в руках богатыря, а вон смешное облако, очень похожее на горбатую бабку Степаниху, а вон на всех парусах несется парусник, его догоняет огромный ватный медведь с ведром в руке.