Наконец транспорт ошвартовался. Я поднялся на борт и предъявил свой документ вахтенному офицеру. Стоило немалого труда сохранить безразлично‑презрительный вид. Только бы Шелагуров не выдал меня с первого слова!

Вахтенный проводил меня в каюту на корме. Машины работали. Через открытый иллюминатор доносились крики румынских грузчиков. Судно принимало какой‑то груз, и на палубе было шумно. Я стал к иллюминатору, спиной к двери.

— Герр корветен‑капитан, заключенный доставлен в ваше распоряжение!

Я не обернулся, процедил, не вынимая сигарету изо рта:

— Оставьте его здесь. Вызову вас, когда потребуется.

Захлопнулась дверь. Я задраил иллюминатор и повернулся.

— У комингса стоял старый человек в арестантской одежде. Редкие серо‑черные волосы падали на глаза, в которых не было никакого выражения — одна усталость.

Я резко выкрикнул:

— Ваша фамилия, звание?

Он напрягся, как ржавая, но еще сильная пружина, подался вперед, сжал кулаки. Он узнал меня мгновенно, но, прежде чем он заговорил, я еле слышно произнес:

— Говорите как с немцем... Одно неосторожное слово — погибнем оба.

Мне хотелось кинуться к нему, расцеловать иссеченные морщинами щеки, покрытые седой щетиной. Но вместо этого я повторял, коверкая русские слова:

— Называйте ваша фамилия! Подходить ближе! Садиться!

Он сел за стол против меня. Губы его дрожали. Худые, темные руки сжимали подлокотники. Никто не видел и не слышал нас. Я обошел вокруг стола, взял его за руку. Он зажмурился, сквозь стиснутые зубы прорвался тихий стон.

Еще в лагере «Беньяка» Голованов рассказывал, как Шелагурова пытались завербовать в румынский флот. Уговаривали, потом мучили... Теперь он подумает, что я оказался слабее, надел эту шкуру для спасения собственной. Просто невозможно требовать от Шелагурова доверия после всех его страданий!

Он поднял на меня глаза, ставшие вдруг снова блестящими:

— Алешка, понял тебя.

Я сел за стол. Вперемежку с казенными окриками и ответами шел неуловимый разговор взглядов, междометий и тихих слов, будто шифровки летели сквозь враждебный эфир.

Мне нужно было сообщить ему пока очень немного: «Соглашайся идти в диверсанты. Скажи: понял, русские проиграли войну. Скажи — хочешь жить...» Через несколько суток мы будем говорить громко, не боясь ничего.

Я нажал сонетку над столом. Появился унтер‑офицер, который привел Шелагурова в эту каюту.

— Доставить в управление СД! Никаких контактов до моего прихода! Выполняйте.

Уже стоя у парапета над портом, я видел, как уходила из гавани «Трансильвания». Она увозила не только тот груз, который опустили в ее трюмы, пока я «допрашивал» Шелагурова. Она увозила в прошлое страшную его судьбу. Стена от берега до горизонта, возникшая здесь передо мной два года назад, раздвинулась. Черное море открывало дорогу к дому.

4

Каждую минуту я ждал внезапной атаки. Со стороны Готфрида или Ральфа, Лемпа или косого Франца. Готфрид перестал пить и, судя по его мрачному настроению, воздерживался от своих инъекций. Подозревает ли он что‑нибудь? Вряд ли. Но подозрительность до такой степени стала его сущностью, что каждое действие окружающих он тут же берет на проверку как враждебное.

Три дня подряд шли тренировки. Шлюпка с электродвигателем, которой так гордился Ригер, была спущена с самоходной баржи типа «Зибель» в пяти кабельтовых от берега.

Неутихающая констанцкая зыбь подкидывала шлюпку, но она уверенно шла к берегу. Я сидел на руле. Шелагуров, чисто выбритый, в гражданском пальто и кепке, выглядел еще старше, чем при встрече на «Трансильвании». И теперь еще разительнее стал контраст между прежним Шелагуровым и нынешним.

Шлюпка подошла к берегу.