Войдя он упал на колени и завыл.

— Пресветлые бояре, кому что худо я сделал? Разорили, сожгли меня тута посадские да ярыжки; ушел в Ярославль, греха подальше и там сымали меня сыщики и сюда уволокли. По дороге поносили и заушали, в яму бросили, а чем я, сиротинушка пови…

— Молчи, смерд! — закричал на него вдруг князь. — Ты Федька Беспалый? Отвечай?

— Я бояр… — начал Федька, но взглянув на князя, вдруг побледнел как бумага и не смог окончить слова.

— Знаешь кто я?

Федька собрался с духом.

— Как не знать мне тебя, князь Терентий Петрович! Кто тебя по Москве не знает…

Князь нетерпеливо махнул рукой.

— Ответствуй теперь, для чего, по чьему наговору, или по собственной злобе, или корысти ради, моего сына заказал скоморохам скрасть, а потом заточил его?

Федька сделал изумленное лицо.

— Смилуйся, государь! — завыл он. — Николи твоего сына в очи не видел, ведом не ведал. Кто оплел меня, сиротинушку?

— Брешешь пес! Говори по правде!

— Дыбу!.. — коротко сказал дьяк кивая мастерам.

Федьку вмиг подхватили под руки, в минуту сняли с него цепи, еще минута, и слух присутствующих поразил раздирающий душу крик.

Трудно сказать, взяли ли мы с запада (через Польшу) всю целиком систему допросов «пристрастием» и весь инвентарь дьявольского арсенала, или дошли до него сами, только печать нашей самобытности, несомненно, лежала и тут. Известно, что от татар мы взяли только кнут да правеж, но ко времени описываемой эпохи у нас был так полон застеночный обиход, что в пору любой испанской инквизации. Правда, все у нас было проще: вместо знаменитой «железной девы», которая пронизывала жертву сотнею кинжалов, оставляя нетронутым только сердце, у нас имелись две доски, утыканные гвоздями. Клали на одну доску, прикрывали другой и для верности ложился на нее заплечный мастер, вместо не менее знаменитой «механической груши», разрывавшей рот, у нас забивался просто клин с расклинием, вместо обруча надевалась на голову простая бечевка и закручивалась, пока у пытаемого не вылезали глаза, ну, а клещи, смола и сера с тем же успехом, хотя и без знаменитых сапог… Рубили у нас головы, четвертовали, колесовали, жгли и в дополнение сажали на кол и зарывали в землю.

Несомненно, все это осталось нам в наследство от Ивана Грозного.

Федьку потянули на дыбу; дюжий мастер повис у него на ногах, и руки, хрястнув в предплечьях, мигом вывернулись и вытянулись, как канаты. Другой мастер сорвал с Федьки рубаху и замахнулся длинником…

— Спустите! — тихо приказал дьяк.

Веревку ослабили.

Федька упал на пол.

Мастер плеснул ему в лицо водой из ковша.

— Скажешь? — спросил Федьку дьяк, когда тот очнулся.

— Ох, батюшки мои, скажу! Ох, светики мои, все скажу! — простонал Федька.

— Все?

— Как перед Истинным Богом все! Ох, косточки мои! Ох!

— Знал, что мой сын? — глухо спросил Теряев.

— Ох знал! Знал, государик мой!

— Сам скоморохов заказывал?

— Ой, нет! Просто привели, я и признал… да!

— Сына-то? Что ты брешешь?! — не утерпел боярин.

— Подтяни! — сказал дьяк.

Блок заскрипел снова.

— Ой, не надо! Ой, милые, не надо!

— Ты так говори, стоямши, с усмешкой пояснил дьяк.