— Проходите, пожалуйста, — густым басом ответил молотобоец и подался в сторону, освобождая проход.

Они двинулись было внутрь, но госпожа Раухвельд, досадливо поморщившись, бросила Шумилову:

— Петруша, зонтик закрой! Экий ты всё-таки пентюх, честное слово.

— Конечно, конечно, Генриетта Эммануиловна, — засуетился Алексей Иванович.

За порогом царило смешение запахов: тут пахло не то мышами, не то сыростью, не то плесневелой холстиной. В глаза бросалась дверь в конце коридора, вероятно, она вела в жилые комнаты, оттуда тянуло чесноком и чем-то жареным, доносились звуки, присущие обычному жилью: звяканье посуды, невнятный говор нескольких голосов, кто-то небрежно волочил по полу стул.

Госпожа Раухвельд остановилась и, не повернув головы в сторону привратника, раздражённо уронила:

— Ну и куда дальше?

— Пожалуйте в первую дверь налево, — кратко уронил обладатель выразительного баса.

Шумилов и Раухвельд прошли в большой зал несколько неопрятного вида — с потёртыми углами, серой от пыли лепниной по стенам и потолку, давно не мытыми оконными стёклами, с заметными следами мутных потёков. За всеми тремя окнами виднелись металлические решётки, вделанные в стены грубо, без оштукатуривания оконных откосов. Помещение представляло собой аналог кассового зала обычного банка, только сработанный погрубее, без тех изысков, что всегда присущи интерьерам учреждений, работающих с большими деньгам. Три письменных стола, за которыми должны были восседать клерки, делили зал как бы на две условных половины; установленные возле этих столов ширмы загораживали клиентов от людей, сидевших в очереди. Ширмы как бы обозначали конфиденциальность переговоров и расчётов, осуществлявшихся между клерками и клиентами, хотя конфиденциальность эта носила сугубо условный характер — сидевшие в очереди всё равно могли слышать те разговоры, что велись за столами.

В тот момент, когда в этом зале появились Раухвельд и Шумилов, из трёх столов клерк работал лишь за одним. Трое человек, расположившиеся в порядке живой очереди, сидели на жёстких венских стульях, выставленных вдоль стены напротив окон и терпеливо дожидались, когда их пригласят. Все трое выглядели довольно непрезентабельно: какой-то мальчишка-армянин в засаленном пиджаке с заплатами на локтях, пожилая насупленная дама в старом линялом чепчике, измождённый мужчина средних лет, по виду чиновник в лоснившимся мундире горного ведомства. Раухвельд, сообразно выбранной роли, уселась на крайний стул, демонстративно оглядела тех, кто был впереди неё и с нескрываемым вызовом в голосе обратилась к Шумилову:

— Что, так и будем сидеть?

— Сей момент, сей момент, — закивал Алексей Иванович, — что-нибудь сообразим.

Вернувшись обратно в коридор, он многозначительно обратился к привратнику:

— Любезный, баронесса, родная сестра российского посланника в Вене, а ныне товарища министра, интересуется пятипроцентными облигациями… Можно ли её как-то в кабинет препроводить, пригласить кого-то из вашего правления? Кто тут у вас старший? Нельзя же столь почтенное лицо в общей очереди держать!

Не прошло и минуты как Марту Иоганновну пригласили в отдельный кабинет, обставленный неожиданно приличным гарнитуром красного дерева. Принял её там молодой шустрый еврейчик с копной неподдающихся расчёске чёрных, как уголь, волос. Он услужливо выскочил из-за стола, любезно улыбаясь, подставил Раухвельд стул.

— Что-то вы слишком молоды, юноша… — скептически оглядев его с головы до ног, изрекла Марта Иоганновна. — Вы один из братьев Глейзерсов?

— Никак нет, моя фамилия Майор.

— Майер, значит, — Марта Иоганновна кивнула с таким видом, словно все тайны мира теперь-то стали ей безусловно понятны.