— Извини, Пепин, извини. Но только скажи мне сразу, старик, не томи, — не отступался Ригоберто. — Этот Эдильберто Торрес существует на самом деле? Он возникает перед Фончито в кинотеатрах, в дискотечных туалетах, на школьных стадионах? Могут подобные глупости оказаться правдой?

Падре О’Донован снова начал обильно потеть — теперь уже не из-за велосипеда, а из-за необходимости вынести свой вердикт, подумал Ригоберто. Да что за чертовщина? Что происходит с Пепином?

— Представим дело так, Ригоберто. — Священник обходился с каждым словом с максимальной осторожностью, как будто на них росли шипы. — Фончито верит, что видит его и разговаривает с ним. Это для меня бесспорно. Ну а я верю, что мальчик в это верит твердо, так же как верит, что он тебе не лжет, рассказывая о своих встречах и беседах. Даже если эти явления и исчезновения представляются абсурдными, даже если они таковы на самом деле. Понимаете, что я пытаюсь вам растолковать?

Ригоберто с Лукрецией переглянулись, а потом молча перевели взгляд на падре О’Донована.

Теперь священник выглядел таким же растерянным, как и они. Пепин был опечален: чувствовалось, что он и сам недоволен своим объяснением. Но было столь же очевидно, что другого ответа у него нет, что он не умеет и не может выразиться иначе.

— Конечно же, я тебя понимаю, но то, что ты говоришь, ровным счетом ничего не означает, — объявил Ригоберто. — Разумеется, среди наших гипотез есть и такая: Фончито не пытается нас обмануть. Он обманывает сам себя, это самовнушение. Ты это имеешь в виду?

— Понимаю, мои слова вас разочаровали, вы ожидали чего-то более конкретного и окончательного, — продолжал падре О’Донован. — Извини, Ушастик, но я не могу выражаться более определенно. Просто не могу. Это все, что я сумел выяснить наверняка. Мальчик не врет. Он верит, что видит этого господина, и — быть может, быть может — он его и видит. Только он один, больше никто. Дальше мне продвинуться не удается. Это не более чем предположение. Повторюсь, я не исключаю и того, что твой сын обвел меня вокруг пальца. Другими словами, что он хитрее и ловчее меня. Может быть, он в тебя пошел, Ригоберто. Помнишь, в «Реколете» отец Ланье называл тебя мифоманом?

— Но получается, все, что ты выяснил, — это не наверняка, а, наоборот, очень мутно, — пробормотал Ригоберто.

— Так это все-таки видения? Галлюцинации? — попробовала уточнить Лукреция.

— Можете называть их и так, только не связывайте эти слова с неуравновешенностью, с душевным расстройством, — пояснил священник. — По моему мнению, Фончито полностью контролирует свой рассудок и свои нервы. Он мальчик трезвомыслящий, прекрасно отличает реальность от фантазии. Вот это я могу утверждать определенно, хоть руку в огонь суну. Другими словами, психиатру этой проблемы не разрешить.

— Полагаю, ты не будешь здесь распинаться про чудеса. — В словах Ригоберто звучали раздражение и насмешка. — Потому что если Фончито — единственный человек, который видит Эдильберто Торреса и разговаривает с ним, то это уже из области чудесного. Да неужто мы так низко скатились, Пепин?

— Я, само собой, веду речь не про чудеса, Ушастик. И Фончито тоже. — Гость был раздражен не меньше хозяина дома. — Я всего-навсего говорю о том, чему не могу подобрать названия. Этот мальчик сейчас живет совершенно особенной жизнью. Он обретает опыт — не будем говорить религиозный, потому что ты не знаешь и не хочешь знать, что это такое, — но духовный, давай согласимся на этом слове. Опыт бьющей через край восприимчивости. Это есть нечто, имеющее только очень косвенную связь с материальным, реальным миром, в котором мы находимся.