– Я с вами.

Колька предписал:

– Нет, ты как раз на стреме.

План кампании был разработан быстро.

Остроглазый Санька, который видел в темноте не хуже кота, должен был держать дозор на голубятне. Пельмень и Анчутка, которые знали Тихоновскую дачу как свои пять пальцев – не раз там ночевали, будучи еще беспризорниками, – вызвались помочь ее обшарить.

Неясно было, что искать. Колька твердил лишь про какой-то черный портфель с блестящей пряжкой. Насчет того, что там должно быть внутри и почему все это так важно, темнил безбожно.

Здравомыслящий Пельмень справедливо ворчал:

– С чего взял, что чемодан этот еще тут?

– Сорокин им отдал, я видел.

– Так это когда было? Тихонова могла его выбросить, продать, отдать.

Колька потерял терпение:

– Пельмень, я тебя на аркане не тащу – не хочешь, вали домой.

В сумерках видно было, как набычился Пельмень, челюсть поползла вперед, он засопел, но тут Анчутка, утихомиривая, втерся между ними:

– Нечего время терять. Санька верно говорит: все успеем, если не болтать, а делать. Между прочим, пора на стрему.

Приходько смылся, рассудив, что нагрубить еще успеет, а машину с хозяевами можно и упустить.

– Мир, – пробурчал Андрюха, протягивая на ходу руку. Колька молча пожал.

Добрались до задней калитки, которая выходила в лес. Безалаберные хозяева! Столько времени тут живут, а замка так и не приладили, так же древняя вертушка. Анчутка поддел ее ножичком, открыл калитку. Хозяйственный Андрюха, отжимая гвоздики, которыми держались времянки-стекла, ворчал:

– И окон-то нормальных до сих пор не вставили. Пособите.

Стекла бить не стали, аккуратно выставили и прислонили тут же, к стенке, после чего один за другим проникли на веранду. Анчутка отжал ригель, осторожно приоткрыл дверь, просунул голову.

– Никого?

– Никого.

Они проникли в прихожую. Тихо, пусто, воздух спертый, как будто тут вовсе не проветривают, густо пахнет сухим деревом, одеколоном, духами – и разнообразными напитками. Посреди гостиной, на круглом столе, целый натюрморт – два лафитника и один вытянутый бокальчик, початая бутылка коньяку, еще одна – вина, на тарелке – грубо нарезанный хлеб, несколько кусков тушенки, банка из-под которой валялась тут же, в раковине. Яшка, любитель хорошей еды и порядка, неодобрительно буркнул: «Свинство какое», – и взбежал вверх по лестнице. Ему досталось обыскивать верхний этаж.

– Иди в прихожую, – сказал Пельмень, – я тут пошарю.

Колька вернулся в прихожую, принялся ее осматривать. Мебели тут было немного – тумба, какая-то дурацкая штука, типа ларя, но вся резная и сверху – кожаная подушка, порядком вытертая, потрескавшаяся, чьи-то рога на стене и вешалка с полкой для головных уборов. Неопрятно. Разбросана обувь, небрежно, вперемешку навешаны и зимние, и легкие вещи, свисают с полки и пестрые дамские платки, и мужские шарфы. Только зеркало безукоризненно отдраенное. Красивое, с подсвечниками, в литой раме, за которую понатыканы какие-то мужики в костюмах, цилиндрах, прилизанные на пробор. Незнакомые.

Колька глянул на себя – ничего себе морда протокольная, белая, глаза вытаращенные, рот перекошен. Ну, назвался груздем – шарь. Быстро, бесшумно, стараясь дышать ртом – уж больно густо и неприятно тут пахло, – обыскал тумбу, открыл «ларь» – и в нем был лишь какой-то хлам и непарные тапки. На вешалке, кроме одежды, ничего не было. Взобравшись на тумбу, поискал на полке для головных уборов, машинально схватился за нее – решетка немедленно накренилась, и вся рухлядь посыпалась на пол.