Аппарат психохирургии, загруженный исходными из компьютера «Мандрагоры», нашими требованиями к солдатам и условием отсутствия связи с Заубервиллем, обработал оставшиеся семь килограммов функциональной человеческой психики менее чем за четыре часа. Что обеспечило нам всего триста восемьдесят семь кандидатов, причем двести двенадцать из них – с высокой степенью пригодности.

– Время будить их, – сказал Хэнд. Он широко зевнул, не отрывая взгляда от ползущих по экрану характеристик. Неожиданно и меня одолела зевота, словно из солидарности. Вероятно, причиной было взаимное недоверие, но мы оба не покидали машинный зал все четыре часа работы аппарата психохирургии. После того как тема Заубервилля оказалась закрыта, обсуждать стало нечего. Глаза устали от бесконечного наблюдения за экраном, и конечности требовали хоть какого‑то движения. Сигареты я не захватил, и контроль за лицевыми мышцами то и дело пыталась перехватить зевота.

– Нужно ли говорить со всеми кандидатами?

Хэнд покрутил головой.

– Нет, в этом нет необходимости. Внутри виртуальной среды уже есть моя версия и кое‑какой психохирургический интерфейс. Общая задача – отобрать восемнадцать лучших. Конечно, если ты мне веришь.

Я сдался и зевнул отчаянно широко.

– Да. Верю. Не пойти ли нам проветриться, да и выпить кофе заодно?

Из зала мы вышли на крышу.

На верхней площадке башни «Мандрагора корпорейшн» день оказался окрашенным в синий. В здешней пустыне это цвет сумерек. С востока на чернеющем небе Санкции IV медленно проступали звезды. На западе перед зрителями представала картина заката, на которой лучи солнца едва пробивались сквозь облака, узкой полоской прижатые к горизонту.

Экраны, расположенные на здании, почти не действовали, пропуская сквозь себя вечернее тепло и приятный легкий ветерок.

Я смотрел на сотрудников корпорации, бродивших по устроенному на крыше садику. Из нескольких садов Хэнд выбрал именно этот. Попарно или небольшими группами люди сидели в барах или за столиками, негромко переговариваясь друг с другом. Чувствовалось, что их разговоры носят характер доверительный. Корпоративный стиль – про‑английский по самому определению – дополняла спорадическая, доносившаяся сразу из нескольких мест музыка. Песни исполнялись на разных языках, я разобрал слова тайской и французской речи. Никто не обращал на нас внимания.

Смешение языков кое о чем напомнило. Сорвав пленку с пачки «Лэндфолл‑лайт», я закурил.

– Ответьте мне, Хэнд, что это вы демонстрировали сегодня на рынке? Что еще за язык, на котором разговаривали вы трое? Что за жесты левой рукой?

Хэнд пригубил кофе и отставил чашку в сторону.

– Вы не поняли?

– Вуду?

– Идете верной дорогой.

Кислое выражение на лице функционера «Мандрагоры» подсказывало мне, что сам он этой дорогой идти не собирается. Даже через миллион лет. Выдержав для приличия паузу, Хэнд продолжил:

– Впрочем, на этом языке не говорят уже несколько сотен лет. Как не являлось таковым и его истинное название. И как многие, не знающие предмета, вы более чем упрощаете.

– Я полагал, что предмет есть то, чем всегда был этот культ. А упрощение способствует позитивному мышлению.

Хэнд рассмеялся.

– В таком случае мышление окажется занятием массы, не так ли?

– Так всегда и было.

– Хорошо, возможно, что так.

Хэнд отпил еще кофе и снова обратился ко мне, продолжая держать чашку в руке.

– Вы и в самом деле отрицаете Бога? Не верите в высшую силу? Харланцы в основном синтоисты, так? Но есть и христиане?

– Я ни то, ни другое.

Мой ответ прозвучал без всякой интонации.