|
Эй, везите меня прямо в дом Шереметевых - на Никольскую!.. Ангел Наташа сиротою жила. Знаменитый фельдмаршал граф Борис Шереметев породил ее на старости от вдовы Нарышкиной, а вскорости "скончал живот свой". В долгах и в славе! Затем и мать Наташина вином опилась, умерла в горячечной потрясухе. Дом богатой сироты ломился от женихов. Ревела по вечерам музыка. Пялились на Наташу мамки да свахи. Но девочка вдруг заявила братьям: - Высокоумная! А чтобы не было на мне слова худого да поносного, заключаю себя в одиночестве. Веселье еще будет - поспешу-ка я скуки попробовать! И затворилась: читала, алгеброй занималась, шила, сочиняла песни, рисовала и чертила из геометрий разных. Два года так! Не могли ее выманить, чтобы под венец увести... Однажды постучались к ней в комнаты: - Братец Петр Борисыч вас до себя просят... Вздохнула тут Наташа, закрывая готовальню. Явилась. - Графинюшка, - сказал ей братец Петя, - а вот князь Иван из славного дому Долгоруких честь оказал: твоей руки просит... Наташа посмотрела на свои детские ручонки - в красках они, в туши да в заусеницах. И застыдилась: - Ни к чему сие. Мне ли до утех любовных? Брат круто повернулся на каблуках, чтобы уйти. А в ухо сестрице успел шепнуть: "Дура.., соглашайся!" Молодые остались одни. Долгорукий стянул с головы громадный парик-аллонж: - Гляньте на меня, Наталья Борисовна: ведь я.., курчавый! - Ой и правда, - засмеялась Наташа. - Да смешной-то какой вы, сударь, без парика бываете... - Ангел Наташенька, - позвал ее князь Иван. - Посмотри же еще разок на меня... Неужто не нравлюсь тебе какой есть? Посмотрела она. Стоял перед ней генерал-аншеф и полка гвардии Преображенской премьер-майор. Горели на нем ботфорты, блистала каменьями шпага, сверкал на поясе золотой ключ обер-камергера. И все это - в двадцать лет... Куртизан царя! - Наташа, - признался Иван, беря ее за руку, - свадьбу день в день с царской играть станем... Я неладно жил до тебя. Блудно и пьянственно. Ты и сама про то ведаешь. Однако не бойся: я тебя не обижу. Мы с тобой хорошо жить будем... Веришь ли? Наташа ответила ему взглядом - чистым, как у ребенка: - Отчего же не верить, коли ты говоришь? Хорошо - так хорошо, а плохо - так плохо... Истинно ведь так? Вернулась затем к себе, раскрыла любимую готовальню: - Боже, всем мил князь Иван... Только зачем при дворе состоит царском? Уехали бы в деревню, вот рай-то где! *** А в древнем, как сама Русь, селе Измайлове все по-старому. Божницы и киоты, дураки и дуры, заутрени, шуты гороховые, клопы, тряпье, грязь, вонища (тут "гошпиталь уродов"). И рыгает сытая вороватая дворня, икают вечно голодные фрейлины... С утра до ночи валяются на постелях две сестры - Прасковья да Екатерина Иоанновны, дочери царя Иоанна Алексеевича. Прасковья, та уже совсем из ума выжила: под себя ходить стала, левую ножку волочит, плетется по стеночке. Иногда вдруг за живот схватится, возрадуется: - Ой, понесла, понесла. Вот рожу! Сейчас рожу! Дура дурой, а в девичестве не засохла: еще при Петре, суровом дяденьке, привенчала к подолу себе вдовца-генерала Дмитриева-Мамонова, с ним и жила тишком А сестрица ее, Екатерина Иоанновна, та все больше хохочет и наливками упивается. От мужа-то своего, герцога Мекленбургского, который лупил ее как Сидорову козу, она с дочкой давно удрала - теперь на слободе Немецкой туфли в танцах треплет. "Дикая герцогиня" - так прозвали ее в Мекленбурге. |
