«Вот я вижу Пущу — и чему-то внутри меня нестерпимо хочется покоя, бездумья, ощущения абсолютной правильности бытия… Я вспоминаю любовь к королеве Маб и жалею о любви к ней, хотя отлично понимаю, что это морок, морок недобрый… Слаб человек. Вспоминать убитых орков, убитых людей, мой бедный город, вожделеющий вечной юности и эльфийской прелести, не слишком-то получается сейчас. Все, что настоящему Дэни кажется мерзким, подлым, жестоким, — отошло куда-то, выцвело, поблекло…

А почему бы и не морок? А почему, собственно, морок? Кто вообще такой Дэни? Жалкое, смертное, человеческое тело…

Выпить вина из эланоров, раствориться в лунном свете, музыке, пьяном веселье… Пусть Государыня и девы из ее свиты улыбаются, а мир вокруг будет прекрасен, неописуемо прекрасен! Ах, вина, звезд, танцев! Варда, Лучезарная Царица, Дева Западных Морей! Мир будет совершенен, и я в нем — совершенство, я — фиал Государыни, я — клинок Света, я слышу пение мэллорнов у дворца моей королевы…»

Паук отвесил мне такой подзатыльник, что из глаз посыпались те самые искры, о которых обычно упоминают для красного словца. Я едва не кувырнулся с камня, на котором сидел, но в голове чуточку прояснилось. Пришел настоящий ужас.

— Мне твоя физиономия не понравилась, — сказал Паук встревоженно. — Я тебя таким ошалевшим уже давно не видал. Ты как, в порядке?

— Кажется, не совсем, — признался я, не в силах на него посмотреть. — Кажется, ты мне еще слабовато наподдал. Хорошо, что ты проснулся. Я, кажется… я сейчас вас предать собирался, кажется. Продать за улыбочку королевы Маб.

И тут меня затрясло. Стало так холодно, что ледяная вода подземных озер сейчас была бы для меня теплой, как парное молоко. Я свернулся в клубок, пытаясь укутаться в плащ, но озноб не проходил, я вымерз до костей, зубы лязгали — не остановиться.

Паук, как тогда осенью у родника, сгреб меня в охапку и прижал спиной к себе. И так же, как осенью, озноб мало-помалу прошел, оставив тошную слабость и желание расплакаться в голос, как вопят маленькие дети. Не знаю, в чем тут дело: в тепле тела арша или в странной несовместимости орка и эльфийской чары, но Государыня снова выпустила мою душу, правда, выпустила нехотя.

— Тебе легче? — спросил Паук.

— Легче, — сказал я. — Но плохо. Зря ты со мной связался, Паук. Я — слабак. Когда на меня находит, я готов бежать на свист и вилять хвостом. У меня крыша течет, как ты говоришь. Зачем ты помешал Ястребу меня убить, не пойму…

— Дурак ты, а не слабак, — возразил Паук. — Ты должен был еще тогда, осенью, подохнуть. Ты же до сих пор барахтаешься, пытаешься разобраться, все такое… Это не слабость. Чего бы ты хотел? Чтобы лешачка тебя отпустила — и все? Угу, сейчас. Если бы она была такой слабачкой, разве мы возились бы с ней столько лет?

— Я боюсь идти в Пущу, Паук, — сказал я, вдруг осознав, что мертвой хваткой держу его за рукав. — Я — трус, да? Я боюсь, что потеряю свободу, понимаешь? И что себя потеряю. Я так боюсь, что у меня кровь леденеет…

— Я знаю, что боишься, — кивнул Паук. — Такого только круглый дурак не боится, Эльф. Но ты же говорил — надо все выяснить, потом рассказать королю людей из Чернолесья. Нам с тобой надо это доделать. Не знаю, как поступают эльфы, они полудохлые, но живые боятся — и все равно делают. Возьми себя в руки.

Я отстранился так, чтобы видеть его лицо. Паук смотрел на меня спокойно и тепло; я решился.

— Ты все видишь, — сказал я. — Ты все понимаешь, дружище. И если ты увидишь, что я меняюсь, что я вас продал, — убей меня.