Слово «мертвые» настолько не подходило к этому буйному цветению, что я невольно усмехнулся:

— Ты, Паук, бредишь, наверное…

Паук двинул мне кулаком между лопаток, слишком ощутимо для дружеского пинка:

— Эльф, ты глаза-то разуй. И выброси из башки то, что туда уже налезло, а?

Я подошел к ближайшему дереву и присмотрелся.

Это был мертвый ясень. Светлая кора потемнела до бархатной черноты и потрескалась, сквозь трещины виднелась такая же черная сердцевина, будто дерево выгорело насквозь. И на этом трупе ясеня, впившись нежнейшими усиками в рассыпающуюся древесную плоть, торжествующе цвели эланоры, карабкались по иссохшим скорченным веткам, обволакивали дерево сплошь, создавая видимость сияющей жизни… Я вдруг вспомнил, что когда-то давно мне приснились эти цветы и я проснулся в холодном поту.

— Пуща раздвигает границы, — пояснил Паук. — Сначала всегда эланоры. А потом и ручей сдвинется. Понимаешь? Рассказывают, что так бывает всегда.

Я, а за мной Шпилька и Задира, побежали вперед через папоротники — и резко остановились. Ржаво-красный поток медленно катился в довольно глубокой впадине, между побагровевших камней. На его берегах ладони на четыре не росло ничего, а чуть дальше начинались красновато-белесые корни эланоров, похожие на жилки в теле животного.

Я наклонился. Из-под камней, из песка, из пологого откоса, на котором мы стояли, то там, то тут медленно сочились темно-красные струйки; камни на берегу вспотели багровой росой.

— Земля кровоточит, — прошептала Шпилька.

— Говорят, это кровь, пролитая за Добро и Свет, — сказал я, тоже невольно понижая голос.

— Угу, — буркнул Паук, приближаясь. — Очень может быть. И уж точно — кровь, пролитая за Пущу. В смысле — кровь жителей Пущи и кровь всех прочих, кого они сами убили. Много крови, в общем.

«И моя, — подумал я. — И та, чужая, что я пролил, сражаясь за Государыню».

Мне стало тошно, но голова странным образом прояснилась.

— Надо переходить прямо через… через эту дрянь переть, короче? — спросил Задира.

— Я, знаете, что подумал? — сказал Паук. — Мы же эту дрянь видим только потому, что с нами Эльф. Он может видеть границу. Все эльфийские прихвостни могут видеть всякое разное, если захотят — только кто ж захочет…

— Это — Пуща, — заявил я, кивнув на тот берег ручья, где сияли мэллорны в золотом цвету. — Нам надо, Задира, переть через эту дрянь, я пер через эту дрянь босиком, когда в первый раз попал сюда… и что-то я забыл… Ах, да. Злое железо. Вы носите злое железо, ребята. Вы ужасно любите все железное — подкованные сапоги, плашки и заклепки на куртках, мечи, ножи… Вам можно совершенно безопасно… ну, или почти безопасно. И мне тоже! — вдруг осенило меня.

Я сжал в кулаке рукоять подаренного Репейником ножа и шагнул в кровавый поток. Под сапогами плеснула бурая, пахнущая железом вода, глубиной не более чем по щиколотку. Шпилька опустила в нее руку и брезгливо понюхала. Задира сделал то же самое и крикнул, забыв об опасности быть услышанным стражами Пущи:

— Потроха Барлоговы! Это тоже морок! Это вода, а не кровь! Она только пахнет кровью!

— Это кровь эльфов, — проронил Паук со странной усмешкой. — Это не вода, а кровь такая. Кровь тех, у кого нет души.

— А ведь вы тоже подвержены мороку, ребята, — сказал я.

— Пожалуй, — согласился Паук. — Но не в твоей степени.