— Уверен? — спросил Паук, ткнув меня кулаком в колено.

— Уверен, — заявил я, отвечая на тычок. — Пойми, Паук, это будет значить, что Дэни уже умер, что его души больше нет, так что ему ты ничего дурного не сделаешь. А существовать, как красивенький раб Государыни, я не хочу. Я могу на тебя рассчитывать?

— Угу, — кивнул Паук, становясь печальным. — Поспи. Тебе надо, чтобы голова была ясная. — И принялся разматывать веревочку.

— Я прямо тут, ладно? — спросил я и, укутавшись в плащ, улегся головой на его колени — с дальним прицелом, с некоторой надеждой, что близость орка не позволит королеве Маб забрать мои сны. — Тебе не мешает?

— Не особенно, — сказал Паук, растягивая веревочку между пальцами. — Спи, я понял.

Было изрядно неудобно; я засыпал долго и тяжело, но спал без снов.

Ранним утром мы охотились на сонных кекликов и фазанов, а потом пекли их в золе. Репейник разделил с нами этот завтрак, после чего мы грустно расстались.

— Я дальше не пойду, — вздохнул, уходя, Репейник, и было заметно, что эта перспектива его огорчает. — Не хочу быть вам обузой. Эльф, ты возьми мой нож, на удачу, а?

— Свой не предлагаю — у меня эльфийский, — сказал я. — Возьми мои метательные ножи. Мне когда-то друзья подарили, а у меня таланта нет, как видно. Ты и левой рукой научишься, а у меня и правой не выходит.

Репейник ухмыльнулся всепонимающе и мило:

— Все наши желают вам удачи, ребята.

Мои бойцы обнюхались с ним, я хлопнул его по спине — и моя команда направились вниз по склону, а Репейник пропал в зарослях почти в тот же миг.

— Порядочный был боец, жалко, — сказал Паук. — Но проводник он тоже порядочный.

Мы спускались до полудня, потом шли через предгорья. Перелесок состоял в основном из ясеней и ив, все прогалины густо заросли папоротником; я бы сказал, тут уже начиналась благословенная земля, если бы у меня сейчас повернулся язык назвать Эльфийский Край благословенной землей. Мне было болезненно не по себе. В памяти всплывали обрывки гимнов Гилтониэль, каких-то слышанных баллад, я все время ждал, что из ивовых кущ вдруг появится единорог, несущий на спине Государыню, — не знаю, боялся я этого или жаждал втайне от самого себя. Тупая, нудная боль в душе походила на нудную боль от раны, когда хочется врезать по больному месту кулаком от бессилия и злости на рану и на себя. Мне хотелось бы слушать болтовню ребят, но они настороженно молчали, шаря глазами по сторонам. Я понимал, что это идеальное поведение, но досадовал.

— Кровью несет, — вдруг проронила Шпилька, понизив голос. — Еще чем-то противным и кровью. Только странно как-то.

— Кровавый ручей, — определил Паук. — Не чьей-то там кровью, а будто кровью вообще. Железом.

Мы вышли из ивняка, и взглядам открылось восхитительное зрелище. Купы чудесных цветов, хрупких, молочно-белых, сияющих в солнечном свете, образовывали кроны удивительных деревьев. Нежная листва, золотисто-зеленая, такая же хрупкая, почти не виднелась из-за этого буйного цветения. Жемчужные гроздья, благоухающие пьяняще и сладко, свисали с нижних ветвей, касаясь папоротников; темная кора деревьев оттеняла цветы контрастно, как черный бархат оттеняет игру перламутра… Шпилька присвистнула.

— Ах, Барлог возьми! — пробормотал Задира. — Паук, это что ж…

— Угу, — сказал Паук.