Закончив предаваться воспоминаниям и описав головой полный круг, Эсслин вновь переключил внимание на Китти. Она ощутила на себе его взгляд и кокетливо встряхнула своими золотистыми кудрями; менее самодовольный муж посчитал бы этот жест несколько расчетливым. Потом она полюбовалась отражением своей шеи в зеркале. Эсслин тоже полюбовался ее шеей, очертания которой казались ему безупречными. Ее личико было прелестным. Оно имело не слишком вытянутую форму, однако было в нем что то лисье и, в сочетании со слегка косившими глазами, очень привлекательное. Она встала, разгладила розовую ткань ночной сорочки на своем животе, который еще не округлился с тех пор, как они забавлялись тогда в реквизиторской, и улыбнулась, глядя в зеркало.

Эсслин не улыбнулся в ответ, ограничившись простым кивком. Он расходовал свою улыбку очень бережливо, только в особых случаях. Он давно знал, что она не только озаряет и преображает его лицо, но также углубляет носогубные складки.

– Дорогая, – скорее повелительно, чем ласково, позвал он.

Китти покорно подошла к кровати и встала рядом с мужем. Эсслин повел рукой, и его жена сняла через голову ночную сорочку, которая упала к ее ногам прохладной розовой атласной волной. Эсслин окинул взглядом ее худые, почти мальчишеские бедра и маленькие груди, и его губы удовлетворенно сжались. (Роза в последние годы их брака позволила себе безобразно растолстеть.) Эсслин одной рукой расстегнул пижаму, а другой взбил подушку для жены.

– Быстрее, котенок.

Она выглядела поистине прелестно. Молодая, стройная, полная сил. От нее пахло жимолостью и скверным белым вином, которое продают в буфете. Она была скорее податливой, нежели активной, но Эсслину это и нравилось. И в придачу ко всему актрисой она была чрезвычайно плохой.

Эта последняя мысль напомнила Эсслину о репетициях «Амадея», и, торопливо исполняя супружеский долг, он думал о своей нынешней роли, которую играл в театре Лэтимера. Роль весьма ответственная (ведь Сальери постоянно находится на сцене), однако он чувствовал, что одной игры ему уже недостаточно. Эсслин хотел попробовать свои силы в режиссуре и не мог отделаться от этой мысли. Однажды он прочел биографию Генри Ирвинга  и теперь часто представлял себя в длинном темном пальто с каракулевым воротником и в цилиндре. Он бы даже отпустил бакенбарды…

– Дорогой, тебе нравится?

– Что «нравится»? А… – Он поглядел в лицо Китти. Ее губы приоткрылись от удовольствия, а веки сомкнулись в приятном забытьи. – Извини. Я опять где то далеко. Прекрасно… прекрасно. – Он чмокнул ее в щеку, как будто положил вишенку на торт, и отвалился на свою половину кровати. – Постарайся выучить свои реплики ко вторнику. По крайней мере, из наших с тобой общих сцен. Не хочу, чтобы выходили заминки. – И неосознанно повторил за Гарольдом: – Не знаю, что ты делаешь целыми днями.

– Как это? – Китти приподнялась на локте и устремила в сторону мужа светлый и чистый взгляд своих лазурных глаз. – Я думаю о своем мурзике.

– Я тоже думаю о своей кошечке, – совершенно искренне ответил Эсслин. И добавил: – Не забудь, ко вторнику.

Потом поправил подушку и через две минуты заснул.

Братья Эверарды, всегда поддакивавшие исполнителю главной роли, жили в неряшливом и обветшалом типовом доме возле железной дороги.

Для всех своих соседей они были предметом неиссякаемого любопытства. Работы у них, по всей видимости, не было (шторы у них раздвигались не раньше полудня), но перед самым вечерним чаем они частенько куда то уходили, прихватив с собой хозяйственные сумки.

Денег у них, очевидно, было мало. Они никогда не ходили в места, где нужно было платить за вход. Иногда их видели на рынке, где они быстро и ловко выбирали что получше из оставленных продавцами подгнивших фруктов и овощей.