Тупая корова. – Тебе следовало бы узнать меня получше.
– Только у тебя так много реплик…
– Не больше, чем в «Ночь должна наступить».
– …и Эсслин сказал… что с твоей неопытностью… ты можешь забыть слова и поставить меня в неловкое положение…
– Да пошел он к черту, твой Эсслин!
– Ого! – В ее лице промелькнуло что то лисье. Потом она заговорщически склонила голову набок. – Не беспокойся. Я никому этого не передам.
– Можешь передать это кому угодно.
Николас вышел, хлопнув дверью. Набитая дура. «Если кто и провалится на первом спектакле, то уж точно не я», – пробормотал он.
В мужской гримерной он сбросил с себя камзол и шпагу, посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что после его прихода в театр прошло всего двадцать минут. Он решил пройтись и заглянуть на склад декораций.
Когда Николас вошел, какой то мужчина стоял спиной к дверям и осматривал изящно выгнутую спинку позолоченного стульчика, а с кисточки в его руке на заляпанный всевозможными красками пол падали сверкающие золотистые капли. Николас ожидал увидеть кого нибудь другого, однако ощутил к человеку, который с таким серьезным видом осматривал свою работу, внезапную теплоту, почти что родственное чувство. «Всякий, кто способен наставить рога Кармайклу, – подумал Николас, – достоин самого искреннего уважения».
– Здорово, – сказал он. – Начальник еще не пришел?
Дэвид Смай обернулся, и его красивое глуповатое лицо медленно расплылось в улыбке:
– Нет, только я. И ты, конечно. И мебель.
Кисточка описала широкую дугу, и Николас, не желая, чтобы и его позолотили, отскочил в сторону.
– В верно, – кивнул Николас. – Все понятно.
Он сделал движение, которое часто можно увидеть в посредственных исторических фильмах и никогда – в реальной жизни: постучал пальцем по носу и подмигнул.
– Только вы, я и мебель, Дэйв, – повторил он и направился обратно в гримерную.
Примерно пятнадцать минут Николас садился за рояль и вставал из за него, расхаживал по сцене из угла в угол, привыкая носить шпагу, а потом поднялся в буфет, посмотреть, кто еще пришел. Тим и Эйвери сидели за столиком, склонившись друг к другу.
Когда Николас вошел, они замолчали, а Тим улыбнулся.
– Не беспокойся, – сказал он. – Мы говорили не о тебе.
– Я такого и не думал.
– Правда? – спросил Эйвери, который всегда считал, будто за спиной у него все только и говорили, что о нем, и отнюдь не лицеприятные вещи. – А я бы подумал.
– Только не надо вспоминать о своих детских комплексах, Эйвери, – сказал Тим. – По крайней мере, на пустой желудок.
– А чья здесь вина? Если бы ты не задержался на почте…
– Нико… – Тим указал на изящную бутылку, стоявшую на столике. – Стаканчик «Де Бортоли»?
– Спасибо, попозже.
– Попозже может и не быть, сынок.
– Ну и о чем вы шептались?
– Мы ссорились, – ответил Эйвери.
– Шепотом?
– Громко ссориться неприлично.
– Что касается нашего спора, – сказал Тим, – к сожалению, я не могу рассказать тебе о его предмете.
– Мы сжигаем свои корабли.
– Эйвери!
– Но кому мы можем об этом рассказать, если не Нико?
– Никому.
– В конце концов, он наш ближайший друг.
Николас тактично утаил удивление, которое вызвало у него это открытие, и молчание затянулось. Эйвери в волнении покусывал нижнюю губу, бросал на Тима умоляющие взгляды и страдальчески сжимал и разжимал кулаки. |