Спустя час женщины принялись накрывать на стол, мужчины ушли в дом, но очень скоро вернулись. Аскер держался невероятно почтительно, и, если бы Нина не знала его уже почти пять лет, она непременно решила бы, что он лебезит или заискивает. Он расточал сладкие улыбки, не поднимал глаз, садился только после того, как его приглашали. Беседовали они негромко, и Нина сумела разобрать только отдельные слова. Аскер называл хозяина дома «баба», тот же никак не обращался к своему молодому собеседнику.

К обеду пришли гости — еще два старика в халатах и тюбетейках. Но и они, несмотря на седины, явно выделяли хозяина. А трое мужчин помоложе вели себя еще более подобострастно, чем Аскер.

Женщины, как и положено, скользили безмолвно. Правда, разобраться в женщинах Нина так и не сумела. Старуха, распоряжавшаяся на кухне и запретившая. Нине выходить к мужчинам, была скорее всего матерью хозяина. Ее приказы послушно выполняли еще пять женщин: жены, сестры, дочери, племянницы — они могли быть кем угодно. Единственной гостьей была Нина — все остальные женщины, несомненно, жили здесь постоянно.

Обед девушке тоже подали отдельно — хотя обычно ее, как представительницу другой цивилизации, сажали за общий дастархан. Впрочем, раз ее надежный спутник — а многолетнее знакомство доказывало, что на Аскера можно положиться, — воспринимал все как должное, причин для волнения не было.

Нина едва притронулась к ароматному плову, лениво опустила ложку в пиалу с шурпой. Есть не хотелось.

Гости на айване поглощали жирные яства куда охотнее. За едой не разговаривали. После обеда снова подали чай, хозяин удалился, а гости легли прямо на айване и замолчали уже окончательно, возможно, заснули. Женщины тоже куда-то исчезли. Дом замолк, и Нина тоже незаметно для себя задремала. Разбудил ее визг тормозов.

* * *

Максиму надоело грызть кирпичи. Он повернулся, и очень удачно, наскоро прилаженная повязка сползла, и выяснилось, что он уже привык к темноте. Впрочем, ничего нового он не увидел — все те же глухие стены. Спина, исколотая кирпичной крошкой, болела. Собрав волю в кулак, Максим попробовал переползти на более ровное место. Передвигался он, как самый настоящий червяк: локти были плотно прикручены к телу — так что приходилось вытягиваться и сжиматься. Поскольку от природы прогрессивный журналист был устроен несколько иначе, чем кольчато-полостные, то двигался он еще медленнее, чем они. Потом попробовал змеиный способ — получилось быстрее, но больнее — подвал был усыпан острыми осколками совершенно равномерно.

После минутного отдыха, Максим догадался, что тратить остаток сил на бессмысленное ползание неразумно. Нужна была цель. Неудобная поза и становившиеся все более острыми камешки стимулировали мыслительный процесс.

— Если они такие острые, то стоит попробовать перерезать веревку. — Максим и сам не заметил, что думает вслух. — Только надо найти обломок побольше.

Теперь он знал, куда ползти, вернее, зачем. Он полз и пристально разглядывал глиняную крошку. Подходящих не попадалось. Но ползти целенаправленно стало легче.

— Еще раз, еще раз, наверняка здесь валяется что-нибудь подходящее. — Острая боль смешалась с не менее острым ликованием. В израненный глиной живот впилось нечто явно более твердое. Максим дал задний ход — он понимал, что опять сделает себе больно, но боялся откатиться в сторону и потерять нежданную находку.

Наконец мучения кончились, и связанный журналист ткнулся носом в ржавый обломок кетменя. Если бы Максимов организм не был обезвожен многочасовым пленом, он непременно бы заплакал, но влаги не было, и он просто обессиленно закрыл глаза.

— Спасение, — прохрипел Максим, отплевываясь, только он еще не знал, как при помощи столь примитивного орудия добиться сладкой, желанной свободы.