– Хотите еще что‑нибудь? – спросил он, вернувшись в гостиную с кофе. – Даже от бельгийского шоколада откажетесь?

Он ее поддразнивал, как ей показалось. Лисс подумала, он ее испытывает, оценивает, как она будет отказываться, размышляет о ее отношении к еде. Она почувствовала, что все время себя выдает. Но удивительным образом это не раздражало.

– Что говорят врачи про ваш глаз? – Далстрём кивнул на повязку.

– Пока ничего определенного. Полагают, я сохраню зрение. Но оно больше не будет прежним.

Он кивнул, не пытаясь утешить:

– А как все остальное?

Остальное? Это он про веревку, затягивавшуюся на шее? Или лицо Вильяма, когда он ее душил?

– Вообще‑то, я хотела поговорить о другом, – сказала она. – Вильям был психологически травмирован. Он пришел к Майлин за помощью. Она совратила его.

Далстрём сидел и смотрел на нее. Глаза немного расширились, но даже теперь он, казалось, не удивился.

– Вы знали об этом, – заметила она.

Он откинулся на высокую спинку кресла. От взгляда его глубоко посаженных глаз ей становилось спокойнее. Может ли что‑нибудь на свете вывести его из равновесия? Да. Она слышала страх в его голосе, когда он прощался с дочкой. Ее зовут Элисабет, и ей надо перейти дорогу.

– Во время наших занятий пару лет назад Майлин говорила о пациенте, который ее особенно беспокоил, – сказал Далстрём. – Очевидно, он был серьезно травмирован.

– Вильямом воспользовался Бергер, когда ему было двенадцать лет. Майлин отправила мне диск с записью разговоров с ним во время сеансов.

– Диск? Об этом вам надо поговорить с полицией, Лисс.

– Я уже говорила с ними. Но когда я позвонила Вильяму с дачи, он заставил меня сказать, где я спрятала диск. Он уничтожил его. Кажется, у него была навязчивая идея, что никто не должен знать про него и Куртку – так он называл Бергера.

– Но у Майлин могло быть несколько копий.

Лисс взяла шоколадный шарик из маленькой плошки с розами:

– Я уверена, Вильям уничтожил все. Иначе полиция нашла бы их.

Далстрём скрестил ноги, потер пальцем переносицу:

– Он был у Майлин на приеме не больше трех или четырех раз, а потом она резко решила закончить терапию. Я спросил, не угрожал ли он ей. Она ответила очень уклончиво. И тогда я понял, в чем дело.

Вдруг Лисс ужасно разозлилась:

– Она как раз об этом писала – что людьми пользуются! Дети, которые нуждаются в нежности и заботе… они открываются и сталкиваются со взрослой страстью. Он ходил к Майлин, потому что ему было невыносимо. Она должна была помочь ему, а вместо этого стала с ним спать. Черт! – Она сорвала фольгу с шоколадного шарика, раскусила его пополам и втянула в себя мягкую начинку. – Майлин моментально закончила терапию, – сказала она, успокоившись. – Он мог заявить на нее и подать в суд. Может, она навсегда потеряла бы лицензию. О таких говнюках читаешь иногда в газетах. Как могла Майлин так поступить?

Далстрём долго думал над ее словами, но не уклонился от ответа.

– Знаете, даже лучшие из нас совершают ошибки, – сказал он наконец. – Иногда серьезные. Что там происходило в ее кабинете, мы никогда не узнаем. Думаю, лучше оставить все как есть.

– Не уверена, что смогу.

Далстрём встал, выглянул в окно. Начинало смеркаться. Он пригладил тонкие волоски на лысине, вышел на кухню, вернулся с кофейником и налил еще кофе.

– Майлин была очень талантлива. Она многим помогла. Она была добрым и хорошим человеком. Но для вас она – нечто большее, Лисс. Больше чем просто человек.

Лисс посмотрела в пол.