Учитель смотрел, как она подходит все ближе. Он видел перед собой тоненькую девушку в кричащем наряде: юбчонка с воланами, вся в серебристых блестках, коротенький топ, едва прикрывавший грудь. Светлые, покрытые лаком волосы стояли дыбом, глаза были обведены черным, ярко алый рот резко контрастировал с бледным осунувшимся лицом. От нее пахло джином, крепкими духами и несбывшимися надеждами. С каждым шагом ее плач становился громче, и когда она добралась до сцены, уже рыдала. Стоя перед ним на высоченных каблуках шпильках и прикрывая ладонями грудь, она стонала и выла в полный голос.

Ей казалось, что все это происходило давным давно, и сейчас она уже плохо помнила, насколько глубоко было ее отчаяние.

– Сделать вам еще чаю, Учитель? – Она протянула руку и взяла его стакан.

– Нет, спасибо.

Меж бровей его залегла глубокая морщина. Он выглядел утомленным, более того, он выглядел старым, Сугами заметила мешки у него под глазами. Было невыносимо думать, что время имеет власть и над ним, хотя кто, как не он, своей мудростью и добротой заслуживал, чтобы время его пощадило? Любить их и защищать их – его предназначение. А что, если его не станет?

Сугами направилась было к дверям, и вдруг ее посетила мысль, что одно дело знать, что человек смертен, и совсем другое – понимать, что в любой момент может умереть некто близкий. Она подумала о Тиме: что ждет мальчика, если его покровителя вдруг не станет? А они? Что будет со всеми ними? Ей стало страшно. Она повернулась, подбежала к Учителю, взяла его за руку и приложила к своей щеке.

– Ради всего святого! Это еще зачем?

– Не хочу, чтобы вы умерли.

Она подумала, что он начнет подшучивать над ее детскими страхами, но Учитель просто сказал:

– Это неизбежно. Все мы когда нибудь должны будем умереть.

– И вам не страшно?

– Уже не страшно. – Он убрал руку с ее щеки и добавил: – Вероятно, раньше я бы боялся. Но не теперь.

«Зато мне страшно», – подумала она и с тяжелым сердцем оставила его одного.

Из открытого окна первого этажа дома несся поток глубоких низких звуков. Надежно упершись широко разведенными, тридцать девятого размера ступнями в специальный коврик, Мэй исполняла на виолончели сонату Боккерини. Смычок энергично скользил по струнам взад вперед. Ее густые брови были сосредоточенно сдвинуты, глаза плотно зажмурены. В порыве вдохновения она с такой страстью встряхивала головой, что сверкающие капельки пота разлетались во все стороны, а одна из ее кос, уложенных корзиночками над ушами, отвязалась и качалась туда сюда в ритме сонаты.

На ней был свободный балахон кирпично серого цвета с рисунком из пирамид и похоронной процессией. Это было далеко не самое удачное творение закройщика. Из за его ошибки куски ткани были сшиты таким образом, что на одной части похоронная процессия с носилками умершего, верблюдами и плакальщицами шла в одном направлении, а на другом – в ему противоположном.

Впрочем, не останавливаясь на этом пышном одеянии, взгляд ценителя мог насладиться точеным профилем Мэй, безмятежным и чистым, поскольку в нем читалось стремление сделать всех здоровыми и счастливыми. Ее лицо привлекало к себе внимание еще и потому, что она украшала его и ухаживала за ним так же неутомимо, как за всем, что ей принадлежало, начиная с комнаты и заканчивая самой дешевой безделушкой. Палитра отличалась смелостью и яркостью красок, кисть – щедростью их употребления. Щеки рдели, как розы, влажные полные губы состязались с цветком граната. Растушевка присыпанных серебристыми блестками век сочетала ярко зеленый, небесно голубой и лиловый тона. Временами ее лицо пламенело. Это случалось тогда, когда она, предавшись размышлениям об иных мирах, прежде чем напудриться, по рассеянности накладывала на лицо еще один слой тона.