— Мы были обручены с Джоном пятнадцать лет назад. Он сильно любил меня, так сильно, что я даже тревожилась временами. Он хотел, чтобы я бросила сцену, то есть отказалась от того, что уже целиком владело моим разумом, моей жизнью. А он такой был властный и самоуверенный. В общем, чувствую — мне не выдержать с ним, ну, я ему и отказала. Боюсь, он перенес это очень тяжело.

Пуаро со сдержанным сочувствием прищелкнул языком.

— И до этой злополучной субботы я не встречала его. Он пошел тогда меня провожать. Я сказала инспектору, что мы вспоминали о прошедшем, и это, в общем, правда. Но это не вся правда.

— Вот как?

— Джон с ума сошел — просто с ума сошел. Он хотел оставить жену и детей, хотел, чтобы я развелась с мужем и вышла за него. Он повторял, что никогда не мог меня забыть, что в тот миг, как он увидел меня, время остановилось.

Прикрыв глаза, она судорожно сглотнула. Ее лицо побледнело даже под косметикой. Но вот она опять открыла глаза и почти робко улыбнулась Пуаро.

— Вы можете поверить, что такие побуждения возможны?

— Да, думаю, возможны, — сказал Пуаро.

— Понимать, ждать, строить воздушные замки, надеяться, сделать ставку всей души и сердца на достижение единственной цели… Есть такие мужчины, господин Пуаро.

— Да. И женщины.

Она наградила его неласковым взглядом.

— Я говорю о мужчине, о Джоне Кристоу. Короче, было вот что. Сначала я возражала, подтрунивала, отказывалась принять его всерьез. Потом сказала, что он безумец. Было совсем поздно, когда я выпроводила его. Мы спорили, спорили. И он успокоился, словно принял решение.

Вероника Крей опять расчувствовалась.

— Вот отчего я и отправила ему наутро записку. Не могла же я все так оставить. Я хотела помочь ему осознать, насколько неосуществимо его желание.

— А оно было неосуществимо?

— Ну разумеется! Он пришел. Я говорю ему — а он и слушать не хочет. Стоит на своем, и все. Тут я стала ему втолковывать, что невозможно вернуть прошлое, что я не люблю его, что я ненавижу его, — она остановилась, тяжело дыша. — Я была намеренно груба. Так мы в гневе и расстались… А теперь — он мертв.

Пуаро обратил внимание, как обвисли ее руки со сплетенными кистями и четко обозначившимися суставами. Крупные и, пожалуй, жестокие руки. Ему передались ее сильные эмоции. Не горе, не скорбь, нет — это была досада. Досада эгоистки, обманутой в своих расчетах.

— Так что же, господин Пуаро? — голосу ее вернулась плавность и уравновешенность. — Как мне поступить? Рассказать все, как было, или умолчать? Так было, но в подобное трудно поверить.

Пуаро смотрел на нее долгим оценивающим взглядом. Вряд ли Вероника Крей говорила правду, и все же тут была некоторая доля искренности. Было-то оно было, — думал он, — да не совсем так. И вдруг он понял. Правда перевернута. Это она не в состоянии была забыть Джона Кристоу. Это она обманулась и была отвергнута. Но смолчать она сейчас не в силах, и неистовая злость тигрицы, лишившейся законной, по ее мнению, добычи, подсказала ей модификацию правды, целительную для ее раненой гордости и слегка утолявшую вожделение к мужчине, уже навек недосягаемому для ее цепких рук. Невозможно представить, чтобы она, Вероника Крей, не могла заполучить желаемого. Вот она все и перевернула.

Пуаро глубоко вздохнул и заговорил:

— Если это имеет какое-то отношение к гибели Кристоу, рассказать следует, а если нет, — я, например, связи не усматриваю, — можете, полагаю, совершенно сознательно оставить все при себе.