— Ну все, свершилось! — объявил Люберон.

— Что ты мелешь? — грубо спросил Пьерне. — Что свершилось?

— То самое.

— Значит... -Да.

Стальная молния, потом тишина; вялое сизое мясо этого дня получило знак вечности, это было как удар серпа. Ни звука, ни дуновения ветра, время застыло, война отступи­ла: только что они были в ней, под ее защитой, они могли еще верить в чудеса, в бессмертную Францию, в амери­канскую помощь, в гибкую защиту, во вступление России в войну; теперь война была позади них, закрытая, завер­шенная, проигранная. Последние надежды Матье превра­тились в воспоминания о надеждах.

Лонжен опомнился первым. Он вытянул длинные руки, чтобы осторожно как бы пощупать новость. Он робко спросил:

— Значит... оно подписано?

— С сегодняшнего утра.

Девять месяцев Пьерне желал мира. Мира любой це­ной. Теперь Пьерне стоял бледный и потный; его удивле­ние перешло в ярость.

— Откуда ты знаешь? —- крикнул он.

— Мне только что сказал Гвиччоли.

— А он откуда знает?

— По радио слышал. Только что передавали.

Он говорил голосом диктора, терпеливым и нейтраль­ным; ему нравилось изображать из себя всеведущего.

— А как же артиллерия?

— Прекращение огня назначено на полночь. Шарло тоже покраснел, но глаза его сверкали:

— Вот это да!

Пьерне встал. Он спросил:

— Есть подробности?

— Нет, — сказал Люберон. Шарло кашлянул:

— А мы?

— Что мы?

— Когда мы вернемся по домам?

— Говорю же тебе, что подробностей нет.

Они помолчали. Пинетт пнул булыжник, и тот пока­тился в морковку.

— Перемирие! — сказал он злобно. — Перемирие! Пьерне покачал головой; на его пепельном лице левое

веко стало дергаться, как ставень в ветреный день.

— Условия будут жесткими, — сказал он, удовлетворен­но ухмыляясь.

Начали ухмыляться и все остальные.

— Еще бы! — сказал Лонжен. — Еще бы!

Шварц тоже ухмыльнулся; Шарло повернулся и удив­ленно посмотрел на него. Шварц перестал смеяться и силь­но покраснел. Шарло продолжал смотреть на него так, как будто видел его в первый раз.

— Ты теперь фриц... — тихо сказал он.

Шварц энергично и неопределенно махнул рукой, по­вернулся и вышел из сада; Матье почувствовал себя со­всем разбитым от усталости. Он рухнул на скамейку.

— Ну и жара, — сказал он.

На нас смотрят. Все более и более плотная толпа смот­рела, как они глотают эту историческую пилюлю, толпа на глазах старела и пятилась назад, шепча: «Побежденные со­рокового года, солдаты-пораженцы, из-за них мы оказа­лись в цепях». Они оставались здесь, неизменные под этими изменчивыми взглядами, судимые, точно измерен­ные, объясненные, обвиненные, прощенные, приговорен­ные, заточенные в этом неизгладимом полудне, погребен­ные в жужжании мух и пушек, в запахе нагретой зелени, в воздухе, дрожащем над морковью, бесконечно виновные в глазах своих сыновей, внуков и правнуков, побежденные сорокового года навсегда. Он зевнул, и миллионы людей увидели, как он зевает: «Он зевает, ну и дела! Побежден­ный сорокового года имеет наглость зевать!» Матье резко погасил этот неудержимый зевок, он подумал: «Мы не одни».

Он посмотрел на своих товарищей, его взгляд столк­нулся с вечным и цепенящим взглядом истории: в первый раз величие спустилось им на головы: они были знамени­тыми солдатами проигранной войны.