Он посмотрел на своих товарищей, его взгляд столк­нулся с вечным и цепенящим взглядом истории: в первый раз величие спустилось им на головы: они были знамени­тыми солдатами проигранной войны. Живые истуканы! «Боже мой, я читал, зевал, размахивал погремушкой своих проблем, не решался выбрать, а на самом деле я уже вы­брал, выбрал эту войну, это поражение, и в сердце ждал этого дня. Все нужно начинать заново, делать больше не­чего»: две мысли вошли одна в другую и взаимоуничтожи­лись; осталась лишь спокойная поверхность Небытия.

Шарло тряхнул плечами и головой; он засмеялся, и вре­мя снова потекло. Шарло смеялся, он смеялся вопреки Ис­тории, он защищался смехом от окаменения; он лукаво смотрел на них и говорил:

— Хорошо же мы выглядим, ребята. Что-что, а выгля­дим мы хорошо.

Они озадаченно повернулись к нему, и потом Люберон решил засмеяться. Он морщил нос, еле сдерживаясь, и смех выходил у него через ноздри:

— Что да, то да! Как они с нами разделались!

— Вздули что надо! — в каком-то опьянении восклик­нул Шарло. — Всыпали по первое число!

В свою очередь, засмеялся Лонжен:

— Солдаты сорокового, или короли спринта!

— Победители!

— Олимпийские чемпионы по ходьбе!

— Не волнуйтесь, — сказал Люберон, — нас хорошо примут, когда вернемся, организуют нам торжественную встречу!

Лонжен издал счастливый хрип:

— Нас придут встречать на вокзал! С хоровой капеллой и гимнастическими группами.

— А каково мне, еврею! — смеясь до слез, сказал Шар­ло. — Представляете себе антисемитов из моего квартала!

Матье заразился этим неприятным смехом, ему показа­лось, что его, дрожащего от лихорадки, бросили на ледяные простыни; потом его вечное и прочное естество разбилось, разлетелось на осколки смеха. Смеясь, они отказывались от перспективы величия, отказывались во имя озорства; не следует слишком волноваться, раз есть здоровье, питье и еда, а раз так, можно пренебречь одной половиной мира и насрать на другую, из суровой ясности они отказывались от утешений величия, они отказывали себе в праве играть трагические, нет, исторические, нет: всего лишь комичес­кие роли, мы не стоим и слезинки; все предопределено: даже этого нет, в мире все случайно. Они смеялись, наты­каясь на стены Абсурда и Судьбы, которые их отшвыри­вали; они смеялись, чтобы наказать себя, очиститься, ото­мстить за себя, бесчеловечные, слишком человечные, по ту и другую сторону отчаяния: просто люди. Еще на мгно­венье они невольно бросили упрек лазури за свои неудачи: Ниппер по-прежнему храпел с открытым ртом, и храп его тоже был жалобой. Но вскоре их смех отяжелел, загустел, остановился после нескольких финальных взрывов: цере­мония закончена, перемирие признано; их после санкци­онировано. Время текло медленно, отвар, остуженный со­лнцем: нужно было снова начинать жить.

— Вот так! — сказал Шарло.

— М-да, — хмыкнул Матье.

Люберон украдкой вытащил руку из кармана, прило­жил ее к губам и зажевал; его челюсти прыгали под кро­личьими глазами.

— Вот так, — сказал он. — Вот так. Пьерне принял победный и хвастливый вид:

— Что я вам говорил?

— А что ты нам говорил?

— Не стройте из себя идиотов. Деларю, ты помнишь, что я тебе говорил после нападения на Финляндию? И после

Нарвика, помнишь? Ты считал, что я каркаю, а так как ты половчее меня, то меня всегда сбивал с толку.

Он порозовел, за стеклами очков его глаза сверкали от обиды и гордости.

— Не нужно было ввязываться в эту войну. Я всегда говорил, что не нужно в нее ввязываться: тогда бы мы не докатились до такого.

— Было бы еще хуже, — сказал Пинетт.