Матье смотрел на него с недоумением. Все! Все мгно­венно переменились: Шварц стал другим, Ниппер уцепил­ся за дрему, Пинетт спасался яростью, Пьерне — невин­ностью, Люберон под сурдинку жрал, затыкал все свои дырки жратвой; Лонжен ушел в иные времена. Каждый из них поспешно выработал себе позицию, которая позволя­ла ему жить. Матье резко встал и громко сказал:

— Вы мне отвратительны!

Они посмотрели на него без удивления, жалко улыба­ясь: он был удивлен больше, чем они; фраза еще звучала в воздухе, а он дивился, как он мог ее произнести. Мгно­венье он колебался между смущением и гневом, затем вы­брал гнев: он повернулся к ним спиной, толкнул калитку и перешел через дорогу. Она была ослепительной и пус­той; Матье прыгнул в ежевику, которая вцепилась ему в обмотки, и спустился по склону перелеска до ручья. «Дерьмо!» — сказал он громко. Он посмотрел на ручей и повторил: «Дерьмо! Дерьмо!», сам не зная почему. В ста метрах от него, в полосках солнца, голый по пояс, солдат стирал свое белье, он там, он посвистывает, он месит эту влажную муку, он проиграл войну, и он этого не знает. Матье сел; ему было стыдно: «Кто дал мне право быть таким суровым? Они только что узнали, что разбиты, они выпутываются, как могут, потому что для них это внове. У меня же есть навык, но от этого я не стою больше. И по­мимо всего, я тоже выбрал бегство. И злость». Он услышал легкий хруст — Пинетт сел у края воды. Он улыбнулся Матье, Матье улыбнулся ему, и они долго молчали.

— Посмотри на того парня, — сказал Пинетт. — Он еще ничего не знает.

Солдат, согнувшись над водой, с прилежным упорст­вом стирал белье; реликтовый самолет урчал над ними. Солдат поднял голову и сквозь листву посмотрел на небо с рассмешившей их боязнью: эта маленькая сцена имела живописность исторического свидетельства.

— Скажем ему?

— Нет, — сказал Матье, — пусть не знает и дальше.

Они замолчали. Матье погрузил руку в воду и пошеве­лил пальцами. Его рука была бледной и серебристой, с го­лубым ореолом неба вокруг. На поверхность поднялись пузырьки. Травинка, принесенная соседним водоворотом, кружась, приклеилась к его запястью, подпрыгнула, снова приникла. Матье вынул руку.

— Жарко, — сказал он.

— Да, — согласился Пинетт. — Все время тянет спать.

— Ты хочешь спать?

— Нет, но постараюсь.

Он лег на спину, заложил руки за голову и закрыл глаза. Матье погрузил сухую ветку в ручей и пошевелил ею. Через некоторое время Пинетт открыл глаза.

— Черт!

Он встал и обеими руками начал ерошить волосы.

— Не могу уснуть.

— Почему?

— Я злюсь.

— В этом нет ничего дурного, — успокоил его Матье. — Это естественно.

— Когда я злюсь, — сказал Пинетт, — мне нужно по­драться, иначе я задыхаюсь.

Он с любопытством посмотрел на Матье:

— А ты не злишься?

— Конечно, злюсь.

Пинетт склонился над башмаками и стал их расшнуро­вывать.

— Я даже ни разу не выстрелил из винтовки, — с горе­чью произнес он.

Он снял носки, у него были по-детски маленькие неж­ные ступни, пересеченные полосками грязи.

— Приму-ка я ножную ванну.

Он смочил правую ступню, взял ее в руку и начал те­реть. Грязь сходила шариками. Вдруг он снизу посмотрел на Матье.

— Они нас найдут, да? Матье кивнул.

— И уведут к себе?

— Скорее всего.

Пинетт яростно растирал ногу.

— Без этого перемирия меня так легко не одолели бы.

— Что бы ты сделал?

— Я бы им показал!

— Какой бычок! — усмехнулся Матье.