– Беги, Катька! – приказал он.

– Как беги?.. Куда?.. – обомлела она.

– Дуй вниз по овражку, покуда нас не обложили со всех сторон.

– А вы? Нет, я не могу… – пролепетала девушка.

– Брось мямлить! – рассердился пожилой солдат. – Ты связная и шифровальщик! Ты нужна отряду пуще боеприпасов! Вишь, фашист наседает, едрит его в преисподнюю! Беги, кому сказал!

Схватив свою торбу и пригнувшись, она бросилась вниз по дну оврага. Влетев в густой кустарник шагах в пятидесяти от места боя, девушка запнулась, упала и дальше поползла на четвереньках.

Позади не смолкала стрельба. Потом бахнул очередной взрыв, Луфиренко вскрикнул, и стрельба прекратилась.

Расцарапав в кровь лицо, руки и коленки о колючие ветки, Екатерина сделала еще с десяток шагов и остановилась.

Нет, не могла она уйти. Не имела права. Товарищи дрались и погибали на дне неглубокого овражка, и какие бы убедительные слова ни подбирал старший группы, а естество ее так поступить не позволяло. Отбросив бесполезную торбу, она решительно зашагала обратно.

И ведь вернулась бы и, подобрав чужое оружие, вступила бы в бой. Но не успела. Пробив густую листву, рядом тюкнулась в землю немецкая граната.

Катя вздрогнула. Тут же грохнул взрыв, обдав ее жаркой волной и отбросив в густой кустарник.

* * *

Долгое время сознание ее будто несло по течению бурлящей извилистой реки. Оно то всплывало на поверхность, чтобы за несколько мгновений хлебнуть воздуху и отдышаться, то уходило под толщу мутной темной воды. В моменты прояснения ей казалось, что тело с какой-то необъяснимой неловкостью переваливалось, ворочалось, натыкалось на препятствия в виде острых камней. Глаза едва открывались, понять она ничего не могла: свет чередовался с тенью, а тень – с полным мраком. До слуха сквозь слюдяную пелену доносились размеренный шорох листвы, тяжелое дыхание, незнакомый женский голос. Потом ее вновь накрыло холодной волной и потащило ко дну…

Окончательно она пришла в себя, когда спина и затылок ударились о что-то твердое; вокруг зашуршало, запахло пылью и старой соломой. Точь-в-точь как в амбаре, где происходили встречи с пастухом Ильясом.

Открыв глаза, она едва разглядела в полумраке низкий потолок деревянного строения, почерневшие от времени неровные доски стен. Ладони нащупали колючую солому. Слух притупился: в уши словно забили тугие пробки. Голова раскалывалась, тело ныло от боли, особенно беспокоили ноги.

Скоро Екатерина обнаружила, что в сарае она не одна. Рядом, на ящике или сундуке, сидела пожилая женщина в длинной черной юбке, в шерстяной кофте и с повязанной на голове косынкой. Сгорбившись и обессиленно опустив руки, она тяжело дышала.

– Кто вы? – спросила Катя и не услышала своего голоса.

Вздохнув, женщина промолчала.

«Не понимаю. Почему она молчит? Может быть, я в лагере и сплю в нашей женской землянке? Но разве во сне бывает так больно?»

Пожилая женщина отдышалась, смуглой натруженной ладонью поправила косынку. Наконец повернулась к девушке и тихо спросила:

– Тебя как звать-то?

– Катя.

– А я Аглая. Парфенова Аглая Петровна.

– Где я?

– В сарае. Возле моей хаты.

– В селе?

Женщина кивнула.

– Как село называется?

– Кокташ. Это на крымско-татарском. А по-нашему значит Синекаменка.

Лоскутовой было знакомо это татарское название. Когда ее готовили к первому походу в Бахчи-Эли, Гаврилов заставил вызубрить карту северных склонов и долины. Маленькое село Кокташ находилось в километре от партизанской тропы, оно было ближе других к лощине, где группа устраивала привалы.