— Все это совсем не так,— устало возразил Глеб,— ничего ты не понял. Кстати, в детстве никто со мной не носился, как ты говорил. Отец деспотичен и жесток. Он полностью подавил волю матери. Ни гордости, ни собственного мнения, ни даже женского достоинства не осталось у нее. Чувство материнства и то в ней как-то искалечили. Я один мальчишкой боролся с ним, как умел. Чем больше он третировал мать, тем сильнее я ненавидел его. И не боялся это высказывать. Не так... боялся. Панически боялся его, но все же высказывал. Детство мое, Филипп, не из легких, поверь. Вдобавок я был хил и слаб. Не было, кажется, ни одной детской болезни, которой бы я не переболел. При матери хоть уход за мной был какой-то. А когда мать умерла и в дом вошла мачеха — через неделю после похорон, видно наготове была у него, тогда еще хуже стало. Мачеха — красавица, крепкая, сильная, из рыбачек. Как и мать, она преклонялась перед ним. Ради него мужа бросила, сына, да и не поинтересовалась потом ни разу, жив ли тот сын. Из этих мест она откуда-то. Я и за мачеху не простил отцу. Назло отцу — или это было чисто нервным явлением — только я стал в его присутствии беспрерывно смеяться безо всякой на то причины. Как завижу отца, так смеюсь. Ни крики, ни оплеухи не помогали — я смеялся.

«Он у нас идиот»,— решил отец.

Он презирал меня, как жалкого щенка. На вопрос одной знакомой, кем же я буду, когда вырасту,— вопрос-то ко мне был обращен — отец пренебрежительно бросил:

«Клоуном в каком-нибудь цирке».

«Что ж, это неплохо, если есть способности»,— обрезала его знакомая.

«Нет, летчиком!» — крикнул я, выдав в запальчивости свою мечту.

Отец жестоко осмеял меня. Поразительно, что он меня так ненавидит — все же ведь я его сын. Дочь он любит... Сестра получила блестящее образование: ее учили языкам, музыке, всему, что школа еще дает плохо. В двенадцать лет она свободно говорила на английском, немецком, французском языках, блестяще играла на рояле. А какой она математик! Ее научили всему... кроме способности чувствовать. Впрочем, ты знаешь ее лучше, чем меня.

Мне было одиннадцать лет всего, когда я впервые, без матери, один, пошел в поликлинику на прием и спросил врача, как мне сделаться сильным и крепким. Врач, кажется, был здорово удивлен, но подробно растолковал мне, как надо закаляться. Ох, не легким это было для меня делом! Я был зябок —стал спать при открытой форточке, благо меня сунули в отдельную комнату. Боялся холодной воды, но, содрогаясь, чуть не плача, обливался по утрам ледяной водой. Мне хотелось почитать, уютно устроившись в кресле возле жарко натопленной печи. Вместо того я, выпросив у тебя лыжи (помнишь?), уходил за город, в лес. Твой отец наконец подарил мне лыжи — он многое тогда понимал. Я бы умер, но не попросил ничего у своего отца. Коньки мне подарила на именины мачеха. Она как-то привязалась ко мне постепенно, на свой манер... А летом... впрочем, все это неважно,— вдруг оборвал он себя. И до самого дома больше ничего уже не говорил,

Лиза тоже молчала, словно и вправду была немой.  Когда мы подошли к дому, она проскользнула вперед, быстро зажгла лампы в кухне и столовой и укрылась, в своей спальне. ;

Пока Филипп и Глеб говорили по телефону, я успел затопить печи, затем помог им умыться, достал свежее полотенце и ринулся ставить самовар.

Когда я снова вошел в столовую, Глеб сидел, откинувшись на диване, и жадно курил, а Мальшет ходил по комнате, присматриваясь и размышляя. Что-то удивило его в нашей обстановке — то ли обилие книг, толп их выбор. Он сразу выловил свою лоцию, свалив при этом на пол томик Маршака — переводы сонетов Шекспира. Потом он залюбовался бригантиной с ее пышными парусами.

— Мастерская работа! Кто это делал?

— Иван Владимирович. Это он нам на новоселье подарил.