Ужель та самая Татьяна,

         Которой он наедине,

         В начале нашего романа

         В глухой, далекой стороне,

         В благом пылу нравоученья,

         Читал когда-то наставленья,

         Та, от которой он хранит

         Письмо, где сердце говорит,

         Где всё наружу, всё на воле,

         Та девочка… иль это сон?..

         Та девочка, которой он

          Пренебрегал в смиренной доле,

         Ужели с ним сейчас была

         Так равнодушна, так смела?

         . . . . . . . .

         Что с ним? в каком он странном сне?

         Что шевельнулось в глубине

         Души холодной и ленивой?

         Досада? суетность? иль вновь

         Забота юности – любовь?

          Как изменилася Татьяна!

         Как твердо в роль свою вошла!

         Как утеснительного сана

         Приемы скоро приняла!

         Кто б смел искать девчонки нежной

         В сей величавой, в сей небрежной

         Законодательнице зал?

         И он ей сердце волновал!

         Об нем она во мраке ночи,

         Пока Морфей не прилетит,

         Бывало, девственно грустит,

         К луне подъемлет томны очи.

         Мечтая с ним когда-нибудь

         Свершить смиренный жизни путь.

         Любви все возрасты покорны;

         Но юным, девственным сердцам

         Ее порывы благотворны,

         Как бури вешние полям.

         В дожде страстей они свежеют,

         И обновляются, и зреют —

         И жизнь могущая дает

         И пышный цвет, и сладкий плод.

         Но в возраст поздний и бесплодный,

         На повороте наших лет,

         Печален страсти мертвой след:

         Так бури осени холодной

         В болото обращают луг

         И обнажают лес вокруг.