Далята стиснул зубы. Он не мог ни принять поражение, ни предложить выход. С Толкун-Бабой, вооруженной пестом дубовым да помелом погребальным, он тягаться не мог.

– Яра! – К ним подошла Карислава, встревоженная этой тихой беседой. – Полно! Тебе пора.

– Да будет с тобой удача! – Яра бросила посох наземь, потянулась, взяла Даляту обеими руками за голову и поцеловала в лоб.

Он успел ощутить тепло ее лица, вдохнул запах ее дыхания. В груди как будто плавился кусок железа. Это был поцелуй той любви, что вдыхает в кровь счастье-долю, и Далята вдруг ощутил, что обладает ими.

– Ступай! – напутствовала его Яра. – Спасайте себя, а дальше боги путь укажут.

Сейчас Далята чувствовал себя таким сильным, что не дрогнул бы, окажись перед ним вся дружина Святослава. При такой силе потерять то, что всего дороже, казалось глупым. Но… вся эта сила понадобится ему и другим древлянам, чтобы просто уйти с Горины живыми.

Карислава подошла и встала рядом с Ярой. Теперь он опять видел перед собой их двух, таких похожих – мать и дочь, две ветки одного древа. И это помогло ему осознать: эта дева – не его. Еще не его… уже не его… уже опять не его… Ее держит род, крепкий, как этот серый камень.

Далята перевел взгляд на Перунов камень и задержался на нем. Камень принял его душу. Эту связь не разорвать. Теперь камень Хотимиричей будет питать его силой, а потом, рано или поздно, все равно приведет сюда.

Молча поклонившись обеим женщинам, Далята пошел с поляны прочь. Перед ним стояло лицо Яры: она была и возле него, и внутри него, он вдыхал и выдыхал ее с каждым вздохом. И одновременно он напряженным взглядом обшаривал будущее, отыскивал дальний край их разлуки. Он снова увидит ее, когда… когда же?

Берега не было. Разлука лежала впереди бескрайним морем. Как беспредельна сама Навь. Но так же бескрайняя решимость Даляты дождаться новой встречи. Обрести, завоевать, вырвать эту встречу у судьбы. Даже если идти придется через тридевять земель.

Он не думал, что только в сказаниях те «три пары черевьев железных» изнашиваются в один миг…

* * *

В последний раз перед прибытием к Хотимирлю князья киевские с дружиной остановились не близ Кокуриной веси, а за пару поприщ до нее. Причин тому несколько. Первая лежала у всех на виду – в низине у реки приметили баню каких-то местных хозяев. Сама весь стояла поодаль и с воды была не видна, а баню Святослав при прошлом своем походе пощадил, чтобы не терять время ради такой мелочи. Теперь на лугу поставили стан, нарезали в лесу ветвей на веники, благо на макушке лета выбор имелся богатый – и деревья в листве, и травы в силе. Эльгин отрок, Зимец, приволок ей целую охапку смородиновых ветвей, особенно ею любимых для бани – нашел заросли у ручья. Баню истопили, княгиня со служанками, Святослав с отроками, бояре и дружинные старшины по очереди сходили помыться, чтобы предстать перед дреговичской знатью в самом достойном виде. Заняли этим всю ночь, пренебрегая запретом мыться после захода солнца, – но, видно, даже баенный устрашился трехсотенной русской рати и не показывался.

Вторая причина была тайной, и знал о ней только воевода Мистина, княгиня и еще двое-трое ближайших к ним людей. Ради этой причины Мистина долго не ложился спать. Эльга тоже сидела на резной скамеечке у костра; от волнения ей не спалось.

Со времен отъезда из Киева в Плеснеск княгиня провела на покое лишь несколько дней – три дня у Етона и шесть дней – в Киеве, пока готовили все нужное для второго похода на Хотимирль. Проведя более десяти дней в седле, после краткой передышки она вновь пустилась в путь, уже на лодье. Да и та передышка была таковой лишь на словах: с утра до ночи княгиня была в делах и разъездах.