— Каково было содержание вашего отчета в Управление по условному осуждению, доктор? — спросил Бонделли. С этими словами он бросил взгляд на судью Гримма.
— Я предупреждал, что этот человек был очень близок к психотическому срыву.
Судья Гримм нацарапал что-то на лежащем перед ним листе бумаги. Женщина-присяжная, сидящая далеко в правом углу, неодобрительно уставилась на Бонделли.
— Вы предсказывали это преступление? — спросил тот.
— В подлинном смысле — да.
Окружной прокурор наблюдал за присяжными. Он медленно покачал головой, повернулся и зашептал что-то своему помощнику.
— Были ли приняты какие-то меры по вашему отчету? — спросил Бонделли.
— Насколько мне известно, никаких.
— А почему?
— Возможно, потому, что многие из тех, кто читал отчет, не осознавали, какая опасность заключалась в использованных в нем терминах.
— А вы попытались произвести на кого-либо впечатление опасности?
— Я объяснил свое беспокойство нескольким членам Управления по условному освобождению.
— И тем не менее никаких мер принято не было?
— Они сказали, что мистер Мэрфи — значительный член общества и не может представлять опасности и что, возможно, я ошибся.
— Понимаю. Предпринимали ли вы какие-либо личные попытки помочь обвиняемому?
— Я попытался заинтересовать его религией.
— Безуспешно?
— Совершенно верно.
— Приходилось ли вам обследовать обвиняемого в последнее время?
— В прошлую среду — во второй раз с тех пор, как его арестовали.
— И что же вы обнаружили?
— Он страдает состоянием, которое я бы определил как параноидальное.
— Мог ли он сознавать характер и последствия собственных действий?
— Нет, сэр. Его психическое состояние не давало ему возможности судить о законе и нравственности.
Бонделли отвернулся, впился долгим взглядом в окружного прокурора, затем произнес:
— Это все, доктор.
Окружной прокурор провел пальцем по лбу, повторяя квадратную линию роста волос, перечитал свои замечания по показаниям свидетеля.
Келексель, поглощенный этой запутанной сценой, кивнул про себя. У туземцев, по всей видимости, было зачаточное законодательство и чувство справедливости, но все это было крайне несовершенным. И все же сцена напомнила ему о собственной вине. Не поэтому ли Рут решила показать ему это? Не говорила ли она тем самым: «И ты тоже можешь понести наказание?» Его скрутила судорога стыда. Он чувствовал, что Рут подвергла его суду здесь, в этой комнате, перенеся в зал суда, который показывал пантовив. Внезапно он отождествил себя с отцом Рут, разделив эмоции туземца через сенсоцепь пантовива.
А Мэрфи сидел, пылая безмолвной яростью, с неистовой силой направленной против Турлоу, который все еще оставался в кресле свидетеля.
«Этого невосприимчивого нужно уничтожить!» — подумал Келексель.
Фокус изображения пантовива слегка сместился, сконцентрировавшись на окружном прокуроре. Паре поднялся, хромая, проковылял к Турлоу, опираясь на трость. Тонкие губы прокурора были чопорно поджаты, но полыхающий в глазах гнев выдавал его чувства.
— Мистер Турлоу, — сказал он, подчеркнуто опуская звание «доктор». — Прав ли я в предположениях, что, по вашему мнению, обвиняемый был не способен отличить хорошее от плохого в ту ночь, когда он убил свою жену?
Турлоу снял очки. Без них его глаза оказались серыми и какими-то беззащитными. Он протер стекла, снова надел очки и опустил руки на колени. |