|
И я не говорю о практике, когда людей осуждают по показаниям информаторов, но самих информаторов из соображений безопасности не представляют в суд и не позволяют защите провести их допрос, то есть лишают обвиняемого одного из фундаментальных прав — знать, кто и в чем его обвиняет. Американцы еще нарвутся со всем с этим, я это хорошо знаю. Но американцы — это американцы, и они — там. А я — здесь, и мне здесь решать задачи, в условиях ограничений, которые установил, в том числе и этот, сидящий передо мной старик.
И есть кое-что, что этого старика в какой-то мере извиняет. В какой-то мере — но извиняет. Он много раз писал прошения с просьбой восстановить его в партии. Не пенсию увеличить. И даже не избавить от клеветы. А восстановить в партии. Партия была для него всем, и все что он делал — он делал не только и не столько из собственной кровожадности — сколько ради партии и страны. Он мог быть прав, он мог быть не прав — но личного и корыстного мотива у него не было. — Вкусный чай? — спросил Молотов Да. Вкусный. Тяжелые шторы, старая, но опрятная мебель, везде скатерти. Такое ощущение, что здесь — все еще сороковые. И пройдет ночь, и солнце коснется своим лучом надраенного с воском пола, и пустятся в пляс в луче солнечного цвета пылинки, а из приемника грянет — утро красит нежным цветом стены древнего Кремля… Какое здесь все-таки все чужое. И в то же время — свое. — Вячеслав Михаийлович… — спросил я — как старейший член партии скажите… как по-вашему…мы добились тех целей, которые вы ставили? Молотов прихлебнул чай, обдумывая ответ — На партконференции ты правильно выступил — вдруг сказал он — проявлять инициативу, не ждать руководящих указаний, принимать решения самим и брать за них ответственность. Сейчас так можно… люди вы все образованные… это у нас три класса — уже образование, а сейчас многие со степенями. Но смотри, выпустишь вожжи — подставят они тебя.
— И про партийную демократию, про дискуссию — правильно. Иосиф тоже пытался… да время видать, тогда не пришло. — А как же репрессии? — вырвалось у меня Я думал, Молотов обидится. Но он не обиделся. Пил чай, посверкивая стеклышками очков — Репрессии… ну вот, представь себе, война на пороге. То что потом про войну сказали, что мол вероломно… чушь это все. Гитлер готовился, мы тоже готовились. Оттягивали… да не оттянули. Я помню, за несколько дней до того Тимошенко нас уверял — в этом году точно нет, время уже упущено. А потом…
— Вот и думай — того и гляди война, а органы тебе докладывают — тут враги, и там враги. С документами, с признаниями, все как положено. А будет война — они все на ту сторону переметнутся, Троцкий — он до того нас ненавидел, что мог вместе с гитлеровцами в страну прийти… да и если бы просто советником у них стал — сильно хуже нам было бы. Немцы — они ведь агитационно проиграли сначала, агитация у них была топорная — Иван, сдавайся. Белые им помогли — ну так что с того белых ведь все ненавидели, мы когда офицерские погоны вводили, некоторые были против, думали, бунт будет. А если бы с немцами Троцкий был, а в Германии троцкистов полно было — сильно хуже нам пришлось бы. Ну и вот что ты будешь делать? Врага за спиной оставлять? Чтобы как в семнадцатом, посереди войны нам в спину ударили — революция и штыки в землю. — А проверить? Была же прокуратура… — Проверяли — согласился Молотов — реабилитировали, и это было. Маленков первым спохватился, провели несколько постановлений. Только потом, когда уже поздно было. |
