Я подождал минут пять, дверь отворилась, и Рози проворно вошла в комнату, протянула мне обе руки.

— Да, вот неожиданность-то, — сказала она. — Страшно подумать, сколько лет мы не встречались. Простите, я секунду. — Она подошла к двери. — Джесси, можно нести чай. Смотри, чтоб вода как следует кипела. — И, вернувшись ко мне, добавила: — Ну и повозилась я с девицей этой, пока научила как следует чай заваривать.

Рози было не меньше семидесяти лет. Она надела шикарное платье из зеленого шифона, без рукавов, густо расшитое бисером и блестками, очень короткое, с квадратным вырезом, облегающее словно лайковая перчатка. По ее фигуре я догадался, что она носит резиновый корсет. Ногти были покрыты кроваво-красным лаком, брови выщипаны. Она располнела, у нее появился второй подбородок; кожа на груди, хоть и сильно запудренная, была красновата, красноватым было и лицо. Но в общем вид был благополучный, здоровый и бодрый. Волосы, по-прежнему густые, совсем поседели; она подстригала их и делала перманент. В молодые годы они у нее сами мягко вились, а эти тугие волны, словно только что уложенные парикмахером, больше всего, пожалуй, изменили Рози. Былой осталась лишь улыбка, по-детски озорная, сохранившая свое обаяние. Прежние зубы, неровные и по форме некрасивые, заменил теперь ряд идеальных, сверкавших как снег и явно самых дорогих, какие только возможно было достать.

Цветная служанка внесла изысканно сервированный чай с крошечными сандвичами, печеньем, конфетами, с ножичками, вилочками и салфеточками. Все было изящно и аппетитно.

— Вот без чего жить не могу — без чая, — сказала Рози, положив себе горячий коржик. — Лучшая по мне еда, несмотря что вредная. Доктор твердит: «Миссис Иггулден, не надейтесь сбросить вес, если съедаете за чаем по целой вазе печенья». — Она улыбнулась мне, и вдруг я ощутил, что, невзирая на перманент, пудру и полноту, Рози все та же. — А я ему на это: если кушать то, что хочется, понемножку, так оно на пользу.

Мне всегда легко было с ней разговаривать. Вскоре мы болтали так, словно не виделись всего неделю-другую.

— Вы удивились, когда получили письмо? Я приписала «Дрифилд», чтоб вы поняли, от кого. Фамилию Иггулден мы взяли, когда приехали в Америку. У Джорджа были небольшие неприятности перед отъездом из Блэкстебла, вы, может, слыхали, и в новой стране, он считал, лучше начинать с новым именем, если вам понятно, в чем тут соль.

Я неопределенно кивнул.

— Бедный Джордж, он ведь десять лет как умер.

— Печально слышать…

— Ну да годы-то немалые. Ему было за семьдесят, хоть вы бы ему никогда столько не дали. Для меня был большой удар. Не пожелаешь мужа лучше, чем он оказался. Ни словечком не перечил от свадьбы до смерти. И могу сказать, оставил меня очень обеспеченной.

— Приятно слышать…

— Да, тут у него дело пошло — занялся строительством, он же всегда им увлекался, и с городскими верховодами дружбу завел. Джордж всегда говорил: самая величайшая ошибка, что он сюда не поехал лет на двадцать раньше. Как только на этот континент ступил, сразу ему понравилось. Умел он все на кон поставить, а тут того и надо. Он был как раз такой, чтоб пойти в гору.

— А в Англию вы никогда не возвращались?

— Нет, да и не хотелось. Джордж иногда поговаривал об этом, просто прокатиться, но так и не собрались, а без него теперь и вовсе не тянет. Лондон, наверно, покажется мне вялым-вялым после Нью-Йорка. Мы ведь все время жили в Нью-Йорке, сюда я переехала, только овдовевши.

— А почему в Йонкерс?

— Ну, он мне всегда был по душе.