Тех двоих, которые осторожно, как и Ян Эгиль, вышли из машины, тоже было не разглядеть толком – лишь темные мощные силуэты. Но в руках у них поблескивало, так что все было ясно без слов. Да, эти парни тоже пришли на нашу вечеринку во всеоружии.
– Эй, вы двое, – а ну оба из машины!
Поскольку Ян Эгиль уже был снаружи, я скумекал, что он имел в виду меня. Я глубоко вздохнул, всем телом ощущая неотвратимость происходящего, приоткрыл помятую дверь, развернулся, опустил ноги на гравий и медленно встал, прикрываясь, по примеру Яна Эгиля, дверью как щитом.
– Стойте там! – крикнул парень. Он повернулся ко второму, который стоял, прижимая к уху мобильный, и что‑то в него говорил.
– Какого хрена вам от нас надо?! – крикнул я.
– Заткнись!
– Кому вы звоните?
– Заткнись, тебе сказали! – ответил парень и убедительно взмахнул своей пушкой. Она была значительно больше, чем у Яна Эгиля, насколько мне удалось рассмотреть с этого расстояния, это был автомат – их в сплоченных рядах организованной преступности было как грибов, и в Городе Тигров, и в других населенных пунктах.
Они переговаривались о чем‑то, но мы не могли расслышать. Я слегка повернул голову к Яну Эгилю и спросил:
– Это кто, как думаешь?
– Что не легавые – это точно.
– Ну, это‑то я и сам понял.
Он не отрывал взгляда от вооруженных парней, неподвижно стоял – высокий, крупный, с пистолетом в руке, капюшон натянут на лоб, волосы прилипли ко лбу. Он напомнил мне торпеду, которая угрожает всему, что находится рядом, включая саму себя. От него веяло яростью, а по накачанным мускулам и бессмысленному взгляду угадывался человек, в течение долгих лет сидевший на больших дозах стероидов.
А ведь у меня в памяти еще свежа была картинка: маленький заплаканный мальчик в Ротхаугском жилом комплексе, которого мы с Эльзой Драгесунд забирали от матери июльским днем 1970‑го. И меня вдруг осенило: а что, если это мы виноваты? Что, если это – результат двадцатипятилетнего вмешательства властей в его жизнь с целью сделать из него нового, лучшего человека или, по крайней мере, обеспечить ему место в обществе, чтобы мы с ним могли сосуществовать? Что, если это – единственное, чего мы смогли достичь, вершина нашего успеха?
– В какую хрень ты вляпался, Ян‑малыш?
– Не называй меня так!
– Прошу прощения, но… Эти ребята – они по мою или по твою душу?
Внезапно один из парней, стоявших у черного автомобиля, крикнул:
– Эй, вы! Вам, кажется, сказали заткнуться!
Я подался вперед, туда, откуда доносился голос.
– А что, твою мать, тебя так смущает? Хочешь тоже поговорить? Подходи – будем сердечно рады!
Он дернул автоматом и наставил его мне в лицо:
– Заткнись, козел!
– Сам заткнись! – вступил Ян Эгиль. – Ты у меня на мушке! Двинешься хоть на сантиметр – и ты мертвец!
На какое‑то мгновение все застыли, как на стоп‑кадре, и я приготовился было к самому плохому, но тут ситуация разом изменилась. Мы услышали гул мотора – к нам приближался еще один автомобиль. По извилистой дорожке, которая, видимо, шла от ворот, подъезжал большой черный "мерседес", и шофер, заметив нас, тотчас замедлил ход. Тихо, как пантера, он подобрался к парням с автоматами.
Дверь плавно открылась, и под фонарями с мачты ЛЭП появился новый силуэт. Это был крупный и мощный мужчина. Когда он очутился в круге света, я узнал его. И тут в моей голове наконец сложилась вся мозаика – быстро и четко, как она должна была сложиться еще одиннадцать лет назад.
54
– Добро пожаловать, Ханс, дружище! – крикнул я. |