– Да так. В одно место, где можно будет тихо‑мирно поговорить.

Я скосил на него глаза.

– А что ты вообще от меня хочешь?

– Сам знаешь!

– Нет! Я не знаю. Тебе что, Терье Хаммерстена не хватило?

Мы проехали мимо съезда с кольцевой, но он показал, чтоб я ехал дальше.

– Я его не убивал! Когда я его нашел, он уже был мертв.

– А что ты от него хотел?

– Я встретил его на улице, когда ходил в магазин. Я уж знал, что он… Что он был женат на моей матери. На моей настоящей матери.

– Да. Вы с ней нашли друг друга, как я понял. Она приезжала проведать тебя в Уллерсмо?

– Да. Я ее сразу узнал. Как только увидел.

– Но тебе же было всего три, когда тебя у нее забрали.

– Ну так я же ее потом еще видел, идиот!

Я всем телом ощутил тревогу.

– Когда?

– Мы однажды возвращались из школы. Там, в Аньедалене. С Силье. Ну и прошли мимо какой‑то тетки. Она вдоль дороги шла… И я как сейчас помню, как она на нас уставилась и все разглядывала. Меня в основном. А потом мы стали над ней смеяться, и Силье сказала: "Видал бабу – небось сумасшедшая", и мы еще больше стали смеяться. А потом она появилась в Уллерсмо, и я ее сразу узнал. Ну, не в том смысле, конечно, что, мол, вот моя мать. А что это та самая сумасшедшая из Аньедалена. Так что вышло, что это мы над матерью моей смеялись, над моей собственной матерью! Если б ты только мог себе представить, каково мне тогда было… Чуть не расплакался, а ведь взрослый уж был мужик. Ну и как я понял – она мне потом рассказывала – это Хаммерстен превратил ее в старую развалину.

– Каким образом…

– И я тогда понял, – не слушая меня, продолжал Ян Эгиль, – чего же мне не хватало все эти годы. – Голос у него задрожал, как будто говорить ему было тяжелее, чем делать жим лежа. – Все эти остальные так называемые матери никогда меня не любили, не то что она, та, что вынуждена была жить без меня все это время. А потом она пришла меня встретить к воротам тюрьмы. Правда, выдалось нам несколько хороших минут уже совсем в конце ее жизни.

Мы ехали какое‑то время молча. Его рассказ произвел на меня такое сильное впечатление, что мне сложно было продолжать разговор. Он заговорил первым:

– Он сказал, чтобы я зашел к нему.

– Хаммерстен?

– Да. Он сказал, что должен мне кое‑что рассказать, что‑то очень важное – и для меня, и для других, что стал теперь христианином и должен раскрыть правду, выговориться. Но когда я к нему пришел, в тот же вечер, он уже лежал там. Не до разговоров уже ему было. Забили его, да так зверски – кровища там повсюду была.

– Но как же ты вошел к нему?

– А там не заперто было.

– Так, выходит, это не ты лишил жизни Терье Хаммерстена…

– Да я ж и сказал – не я это!

– Хорошо, Ян Эгиль. Я тебе верю. Но кто же тогда это сделал?

– Не знаю. Он просто заплатил за все. За все мои мучения.

– Хаммерстен?

– Он убил моего первого приемного отца, тогда, в Бергене, и я не удивлюсь, если он же и Кари с Клаусом в Аньеланде жизни лишил!

– Ты точно это знаешь?

– Да кто же еще! Только в тюрьму я за это попал.

– Я имею в виду – точно знаешь, что он убил твоего приемного отца в Бергене?

Он не ответил, продолжая молча смотреть прямо перед собой.

– Но… – продолжил я, – во всяком случае, это сделала не твоя приемная мать, а ведь она тоже отправилась за это в тюрьму – за убийство, которого не совершала.