Она скользнула взглядом по комнате, попыталась сконцентрироваться, а потом произнесла:

– Я не знаю… – и добавила, обернувшись на дверь в соседнюю комнату: – Может быть, там.

Один из мужчин немедленно воскликнул:

– Ага, Метте, давай, веди его в спальню! Чтобы охране детства было чем потом заняться!

Дикий гогот наполнил комнату. Шутка удалась.

Метте Ольсен встала и нетвердыми шагами обошла стол:

– Не слушайте их. Пойдемте.

Она взяла меня под руку – скорее чтобы я ее поддерживал, чем из кокетства, – и с торжественным выражением лица повела в спальню. Неубранная кровать и разбросанные по всем углам и подоконникам вещи составляли первое и главное впечатление от этой комнаты. Я оставил дверь приоткрытой, чтобы не давать повода домыслам. За нашими спинами вновь царило оживление: кто‑то сменил пластинку и музыка загремела с новой силой.

Остановившись у постели, она отпустила мою руку и неловко уселась. Во взгляде читалась странная смесь страха и презрения.

– Чего там с Яном‑малышом?

Я серьезно посмотрел ей в глаза:

– Когда вы видели его в последний раз, Метте?

Ее глаза наполнились слезами, а на шее проступили крупные красные пятна.

– Когда видела?! Да тогда же, когда эти чертовы куклы забрали его у меня! И больше ни разу… Только в тот день, когда они пришли и забрали…

– И до сегодняшнего дня.

– Говорю же – ни разу!

– Но вы знаете, что его усыновили?

Метте прикрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. Веки дрожали. Она взглянула на меня:

– Да, знаю. Какая‑то фифа со своим мужиком. Сами‑то не смогли детишек завести, вот и взяли моего. Родители! Черта с два! Ворюги они! Украли моего мальчика, вот что они сделали. Украли! Терье сказал, чтоб я в суд подала на них, а Йенс отговорил. Сказал, что меня бы это уничтожило. Как будто осталось, что уничтожать…

– Кто отговорил?

– Йенс Лангеланд! Адвокат. Вел мое дело…

– Лангеланд?

– Ну да. Тогда еще, когда мне предъявили… ну, в общем, давно. Я хипповала тогда. С парнями там разными. А Лангеланд‑то тогда был – дитё дитём, только отучился. Сопляк, короче.

Она снова прикрыла глаза.

– Значит, с семидесятого года вы не общались ни с Яном‑малышом, ни с его приемными родителями, так?

– Ну… Вообще‑то мне разрешили его навещать. По праздникам. И к себе забирать тоже разрешили. Но пока он был у приемных родителей… эх, да что говорить – не пришла я ни разу. Будь я проклята, дура несчастная! Такая тварь, а? Не пришла. Да он и не хотел, вот как мне сказали. Йенс‑то меня, конечно, пристроил туда… в Хьеллестад. Но разве ж этим поможешь? Мы и там дурь раздобывали, что вы думаете. Толкачи стояли в лесу под окнами и кидали прямиком нам в руки. И ведь в долг, за здорово живешь… Ну то есть, когда вышла, тут уж – ложись да ноги раздвигай. В уплату долга. Полгода трахали меня все кому не лень. На гроши какие‑то жила. Так что приходилось вертеться… Ведь у меня ни сил, ни времени не было подумать о нем… О Яне‑малыше то есть.

Из соседней комнаты раздался великолепный рев, который я тотчас же узнал:

– Ме‑е‑е‑е‑етте!

Это был голос Терье Хаммерстена.

– Она в комнате, Терье, – сказал ему кто‑то.

– Ага. Трахается! – добавил женский голос, и немедленно раздался истерический хохот.

– Чего?! А ну пусть семенит сюда…

Дверь в спальню с грохотом распахнулась. Терье Хаммерстен стоял в проеме с выражением лица, которое никак нельзя было назвать дружелюбным.