Ему надоело одиночество в безлюдной квартире, сесть за уроки у него не было настроения, как и для чего-либо еще.
И тут зазвонил телефон.
Не задумываясь о последствиях, он снял трубку.
Он прижал к уху трубку, никого не поприветствовав на том конце провода, а лишь слушая взволнованный голос:
— Это ты, Дэнни? Я надеюсь это ты. Я слышу твое дыхание.
Он задержал дыхание и продолжал молчать.
— Пожалуйста, Дэнни, не вешай трубку как в прошлый раз. Я звонила и звонила. Мне так хотелось с тобой поговорить…
Он продолжал молчать. Ее голос гипнотизировал, ее слова: «Так хотелось с тобой поговорить».
— Ты один, один целый день? Вы только сюда переехали, и у тебя пока еще нет друзей, с кем бы ты мог поговорить…
Он не знал, откуда ей это было известно.
— Кто вы? — спросил он, ожидая, что она вдруг скажет, кто она.
— Кое-кто всего лишь похожий на тебя, понимающий, что такое одиночество.
— Так это вы звоните моему отцу по ночам?
Этот вопрос выскочил из него случайно. Он не собирался об этом спрашивать, когда снимал с аппарата трубку.
На другом конце линии наступило молчание. К этому вопросу она, наверное, была не готова. Обувь не на ту ногу, как иногда мог заметить его отец.
— Думаю, очень многие звонят твоему отцу, Дэнни.
— Почему вы ему звоните? — настаивал он, но уже мягче, осознав, что попал в точку.
— Не знаю, почему другие. Я это делаю лишь, что когда не могу уснуть.
— С вашей стороны это гадко. Разве вы не понимаете, каково, когда среди ночи вдруг звонит телефон. Ведь мой отец крепко спит.
— Но теперь я звоню тебе. Сейчас — день…
Он вздохнул, и его вопрос был в этом вздохе.
— Зачем? — его гнев истощился, осталось лишь неподдельное любопытство — зачем она ему звонит?
— Я хочу узнать тебя лучше, Дэнни. И, наверное, ты тоже хочешь познакомиться со мной… и если ты со мной познакомишься, то узнаешь многое из того, чего пока не знаешь.
— Например, что?
— Возможно, расскажу в следующий раз, когда позвоню. Будешь со мной говорить, Дэнни? Мне столько нужно тебе рассказать…
— Я не знаю… — ответил он, и повесил трубку на аппарат так же, как и непонятно зачем он ее снял несколько минут тому назад.
— Этот мальчишеский голос, — сказала Лулу. — Он такой приятный, сладкий голос.
Но голос Лулу — отнюдь не сладкий, и я вижу, как зло сверкают ее глаза. В них не только злость, а еще и ненависть — игривая ненависть и игривая злость, но сами ее глаза отнюдь не игривы.
— Какой хороший мальчик, — говорит Лулу. Ее голос ровный и ко всему до смерти неприятный.
— Что ты будешь с ним делать, Лулу? — спрашиваю я.
— Ты в чем-то сомневаешься, Бэби?
Она продолжает называть меня «Бэби», но сейчас уже не так нежно, как в былые времена. В те далекие дни мы оба смеялись, любили одно и то же и в одно и тоже время об одном и том же думали. Она говорит, что продолжает любить меня и также заботится обо мне в тяжелые для меня дни, как и я, забочусь о ней, когда ей нелегко.
— Ты не хочешь помочь мне, Бэби?
— Он — очень хороший парень, Лулу. Ты говорила это сама. Я не хочу видеть, как он будет страдать.
— Он должен страдать, — говорит она. — И это будет болью его отца на всю его оставшуюся жизнь. Болью осознания того, что за деяния отца заплатил сын.
Я знаю, что мои слова — бесполезны. Я могу повторять их помногу раз, и я это делаю:
— Его отец ни в чем не виноват, Лулу. |