Пэйджит попытался представить это. Но слишком все перемешалось — шок, страх, стыд и изумление, — чтобы можно было понять, как это получилось. Он невольно посмотрел на кассету в своей руке.

Мария проследила его взгляд.

— Я убила человека, — медленно произнесла она. — Моя кассета могла бы пролить свет — почему. Но как без кассеты объяснить выставленный для обозрения детородный орган? Или без кассеты Лауры Чейз? Я сразу поняла это, несмотря на шок. Я была как при анестезии, но в полном сознании. На самом деле никакого плана у меня никогда не было. Мысли приходили спонтанно, хаотично. Единственной зацепкой было то, что я пришла сюда ради кассеты и теперь должна была спрятать ее.

Голос ее был слаб и равнодушен. Было впечатление, что, действуя когда-то в состоянии наркотического опьянения, она пыталась теперь восстановить последовательность событий, которые смутно помнила и суть которых едва понимала.

— Все это казалось слишком трудным, — говорила она. — В какое-то мгновение я хотела даже отказаться от борьбы и рассказать все как было. Но потом подумала о Карло. — Она помолчала. — И о себе, конечно.

Слез больше не будет, подумал Пэйджит. Она слишком истощилась в проявлении своих чувств, а может, была уже в состоянии с ними справиться. Больше ей нечего было скрывать.

— Наконец я заставила себя посмотреть на Ренсома. Он лежал, открыв рот, распластавшись на спине, и было впечатление, что смерть настигла его в тот момент, когда он одевался. И тогда первая мысль пришла ко мне: если Ренсома оставить в таком положении, я ничего не смогу объяснить. Я не могла бы объяснить, почему он был полуголым или почему я была голой. Не говоря уже о том, почему он заслужил смерть. Помнится, я разозлилась. То, что он делал со мной, было не просто осквернением моего тела — осквернением моей личности. А теперь я даже не могла рассказать об этом. Он осквернил меня, думала я. Он заслужил смерть, говорила я себе, — то, что делал он, хуже, чем изнасилование.

Мария снова переживала тот момент — в ее голосе появилась радость от того, что она нашла выход.

— Изнасилование, — продолжала она, — это почти то же, что и шантаж в целях принуждения к половому акту. И это было бы единственным приемлемым объяснением. Но как он мог заманить меня сюда, рассуждала я дальше. Ведь он насильник, а не шантажист. И тогда я вспомнила, что он писал книгу о Лауре Чейз. Ну конечно же, подумала я, за этим ты и пришла. За материалом. Послушать кассету, которая у него есть. Это было все равно что написать пьесу. Которая объяснит мое появление здесь, кассету Лауры, магнитофон. А когда посмотрела на него, вспомнила его патологию, то поняла: кассета Лауры поможет объяснить, почему он был раздетым.

Несмотря на охватившее его тяжелое чувство, Пэйджит почувствовал что-то похожее на восхищение.

— Тогда ты перевернула его, — мягко заметил он. — Потому что насильник должен был быть на тебе.

Мария встретилась с ним взглядом, потом подтвердила:

— Он был тяжелым — чтобы перевернуть его, пришлось подсунуть под него руки. Тогда-то я и расцарапала ему ягодицы и сломала ноготь.

Пэйджит коснулся ладонью лба.

— А я настаивал на том, что это санитары.

— Шарп сказала, что я сделала это, чтобы создать видимость борьбы. Я не настолько хладнокровна. Я с омерзением прикасалась к нему.