|
Лика не ставила себя главой семьи - но являлась главой на деле. Решающий голос всегда принадлежал ей - не потому, что настаивала, а потому, что содержала дом. Приходилось то и дело наступать на глотку собственной песне - из страха однажды услышать брошенную в лицо суровую правду. Родион сам не заметил, как начал ее бояться - при том, что она ничуть не старалась, чтобы ее боялись. Сто раз ловил себя на том, что в его голосе явственно звучат льстивые нотки - как у нынешнего предупредительного официанта, бабочкой порхающего вокруг клиента с пухлым бумажником. В нем давно уже потаенной раковой опухолью набухали страх и стыд. Страх рассердить жену, страх, что однажды она уйдет к новому, страх повысить голос из-за ее вечных поздних возвращений, командировок, самых неожиданных отлучек. Он подозревал всерьез, что у Лики есть любовник, естественно, ее круга - как-никак был весьма опытным мужиком и порой надолго задумывался, когда в привычных любовных играх вдруг появлялось нечто новое и незнакомое, чему он ее не учил, чего они никогда прежде не делали. Прекрасно помнил из Максима Горького: "Ночь про бабу правду скажет, ночью всегда почуешь, была в чужих руках аль нет". Классик знал толк в бабах. Родион - тоже. Он мог бы поклясться, что Лика бывает с чужим - но тот же страх мешал ему хотя бы намекнуть, что догадывается. Страх, стыд... Стыдно было есть досыта, стыдно было принимать от нее тряпки. Уши долго горели, когда однажды она, перепившая и разнеженная долгой и приятной обоим постельной возней, вдруг хихикнула на ухо, по-хозяйски стискивая его мужское достоинство: "Содержаночка ты моя..." Вряд ли помнила утром, конечно, они тогда пили часов до четырех утра, пока не вырубились оба, но не зря говорено: что у трезвого на уме... А главное - Зойка росла, прекрасно осознавая реалии: есть добытчица-мама и рохля-папа... Родион ее потерял, никаких сомнений: любовь, возможно, и осталась, а вот уважения к родителю давно нет ни на грош, тут и гадать нечего. Первое время Лика добросовестно пыталась связать его с собой. Брала на вечеринки в концерн, новомодно именовавшиеся презентациями и фуршетами, приводила домой сослуживцев, или как они там нынче именуются. Ничего хорошего из этого не выходило. К Родиону относились предельнейше корректно, даже дружелюбно пожалуй, но он был - чужой. Кошка не умеет говорить по-собачьи. Порой он не понимал из их непринужденной болтовни и половины слов, да и речь шла сплошь и рядом о людях, которых он не знал, о ситуациях и событиях, о которых он и не слыхивал. А когда он порой пытался вспомнить о былых славных годах борьбы за свободу и демократию, о митингах и отпору ГКЧП, в глазах собеседников что-то неуловимо менялось, на него, он чуял, смотрели, как на блаженненького или младенчика. Они были совсем не такими, как Родион их когда-то представлял, - создавалось полное впечатление, что пережитое интеллигенцией прошло мимо них незамеченным, и громокипящие съезды с прямой трансляцией, и дуэли демократических публицистов с консерваторами, и модные романы, и модные имена. |
