Дым еще!

         Что вы мямлите, мама, мне?

         Видите —

         весь воздух вымощен

         громыхающим под ядрами камнем!

         Ма  – а  – а  – ма!

         Сейчас притащили израненный вечер.

         Крепился долго,

         кургузый,

         шершавый,

         и вдруг, —

         надломивши тучные плечи,

         расплакался, бедный, на шее Варшавы.

         Звезды в платочках из синего ситца

         визжали:

         «Убит,

         дорогой,

         дорогой мой!»

         И глаз новолуния страшно косится

         на мертвый кулак с зажатой обоймой.

         Сбежались смотреть литовские села,

         как, поцелуем в обрубок вкована,

         слезя золотые глаза костелов,

         пальцы улиц ломала Ковна.

         А вечер кричит,

         безногий,

         безрукий:

         «Неправда,

         я еще могу-с —

         хе! —

         выбряцав шпоры в горящей мазурке,

         выкрутить русый ус!»

         Звонок.

         Что вы,

         мама?

         Белая, белая, как на гробе глазет.

         «Оставьте!

         О нем это,

         об убитом, телеграмма.

         Ах, закройте,

         закройте глаза газет!»

    1914

Скрипка и немножко нервно

         Скрипка издергалась, упрашивая,

         и вдруг разревелась

         так по-детски,

         что барабан не выдержал:

         «Хорошо, хорошо, хорошо!»

         А сам устал,

         не дослушал скрипкиной речи,

         шмыгнул на горящий Кузнецкий

         и ушел.