На Вербное воскресенье Ослятю не водили. Фёдор Алексеевич в постели лежал.

К концу Страстной недели силёнок у великого государя вроде бы прибыло, и в Великую субботу, 15 апреля, он ходил в Успенский собор, перекладывал в новый ковчег заново сшитую из кусочков Ризу Господню.

Был великий государь и на заутрене пасхальной службы. Бояре и все чины явились по указу в золотом платье, святейшему Иоакиму сослужили пятеро митрополитов, два архиепископа, епископ.

То был последний великий выход самодержца Фёдора Алексеевича.

Всю Светлую неделю он опять провёл в постели. На Антипасху у патриарха Иоакима был стол в Крестовой палате. Фёдор Алексеевич поднялся было, велел подать праздничное платье, да голова закружилась.

И были большими гостями за патриаршим столом бояре князь Василий Васильевич Голицын да князь Владимир Дмитриевич Долгорукий, но без царя и праздничный стол сирота.

А покуда в Кремле шёл пир, в Стрелецкой слободе разразилась буря с ружейною пальбой.

Утром два десятка стрелецких полков ударили челом великому государю на полковника Семёна Грибоедова, жаловались на его невыносимое насильство, на своё разорение от лихого начальника.

   — Стрелецкого бунта нам только и недоставало. — Фёдор Алексеевич от слабости даже глаза прикрыл веками. — Отберите у Грибоедова вотчины и — в Тотьму его! В Тотьму! Да чтоб стрельцов на злое не подвиг, возьмите под стражу тотчас.

Сё был последний указ царя-юноши.

Волнение не пошло на пользу, Фёдор Алексеевич впал в забытье. И в Кремле шёпоты, будто мыши, зашмурыгали, а уж 27-го, когда узнали: царь в себя не пришёл, — закипели два котла, варя, каждый по-своему, ахти крутую кашу, а имя ей — власть.

Один-то котёл пузырями булькал в покоях царевича Ивана, у него прав на шапку Мономаха было побольше — старший из Романовых, шестнадцатый год. Петру — десяти нет, сын от второго брака.

Царевна Софья Алексеевна тормошила Милославских, Собакиных, Хитрово. Посланы были в стрелецкие полки проворные люди — поить-кормить, рубликами поманивать.

Глава рода Милославских боярин Иван Михайлович, испытавший на себе, сколь велика ненависть к неумеренным властолюбцам, дворцовой суеты остерёгся, но огромную дворню вооружил и тайно передал стрелецкому генералу Матвею Кравкову три тысячи рублей. По пяти рублей на стрельца, остальное начальным людям и ему, Матвею.

Возле Петра Алексеевича и матери его Натальи Кирилловны тоже собирались сильные люди. То были святейший патриарх Иоаким, князья Долгорукие, Одоевские, боярин князь Фёдор Троекуров, окольничий князь Константин Щербатов, печатник Дементий Башмаков...

Царь Фёдор Алексеевич ещё духа не испустил, а Софья, потерявшая терпение и стыд, прислала к патриарху думного дьяка Фёдора Шакловитого.

   — Беда, святейший, стрельцы своих начальников грозят перебить! — Шакловитый промокал платком лоб и шею, изображал великое беспокойство. На самом-то деле страшился сказать, с чем царевна прислала, чего сам желал до дрожи в груди. — Святейший! Дабы пресечь смуту, поспешить бы с наречением на Российское государство, в цари, государя Ивана Алексеевича!

   — Есть у нас царь! — Патриарх на Шакловитого даже не глянул. — А кто забыл, напомню: имя самодержцу — Фёдор Алексеевич.

   — Смотри, мудрец, не прошибись! — Думный дьяк ударил словом, как ножом, но ушёл-таки ни с чем.

В тот горький час о царице, о Марфе Матвеевне, — забыли. Возле неё остались одни её братья, юное племя Апраксиных — род старый, да маломочный, ничего не успевший в свой звёздный час.