Святейший Иоаким повторил вопрос:

   — Кому быть на престоле Московского государства?

   — Петру Алексеевичу! — грянуло тысячеголосо.

   — Ивану Алексеевичу! — надрывали глотки сторонники Милославских.

Дворянин Максим Сумбулов пробился вперёд.

   — Престол Московского царства по первородству принадлежит царевичу Ивану, — сказал он патриарху. — Сё выбор Всевышнего!

   — Петра Алексеевича! Петра Алексеевича! Петра! Петра! — гремела площадь. Весело давить маломочных упрямцев!

Дьяки крикнули тишины, и патриарх объявил:

   — По избранию всех чинов московских и многих людей земли Русской быть великим государем и царём Петру Алексеевичу!

Архиереи, синклит вернулись в Грановитую палату, а там уже не два трона — один, трон Иоанна Грозного, белая резная кость.

На трон посадили Петра Алексеевича, святейший Иоаким совершил ритуал наречения в цари и, взявши крест, стал возле престола. Бояре, окольничие, думные люди присягали царю-отроку и покорно целовали крест — Милославские, Хитрово, Собакины, и князь Василий Васильевич Голицын, главный советник царевны Софьи, и князь Иван Андреевич Хованский, не терпевший выскочек Нарышкиных.

Дворцовые люди: стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы целовали крест на верность великому государю Петру Алексеевичу в церкви Спаса Вверху, к присяге приводили их Яков Никитич Одоевский да Щербатов с думным дьяком Василием Семёновым.

В Успенском соборе царю Петру клялась в верности стольная Москва. У присяги были боярин Пётр Салтыков, окольничий князь Григорий Козловский, думный дьяк Емельян Украинцев.

Фёдора Алексеевича во гроб клали, а именем великого государя Петра уже шли жалования: в спальники записали Ивана Кирилловича Нарышкина, его братьев Афанасия, Льва, Мартемьяна, Фёдора да Тимофея Юшкова с Тихоном Стрешневым — бывших стольников царевича.

Тотчас последовал ещё один указ: великий государь пожаловал из опалы, велел быть в Москве Артамону Сергеевичу Матвееву да Ивану Кирилловичу Нарышкину.

Артамону же Сергеевичу вместе с указом о помиловании послали ещё и грамоту: писаться по-прежнему боярином. Стольник Семён Алмазов помчался в Лух. Не мешкая. На ночь глядя.

Роняли медные слёзы колокола.

В Кремле плакать было недосуг, зато Москва горевала. Коли уходит человек в мир иной во цвете лет — всякому сердцу и тошно, и обидно, а коли человек сей царь — тут только головой вскрутнуть да слезами умыться.

Любит народ русский поплакать о судьбине. Ранняя смерть равняет царя с ярыжкою.

Марфа Матвеевна сидела обмерев, как заяц садится перед охотником, когда силы-то уже нет ноги уносить. Изумительная жизнь задалась ей два с половиной месяца тому назад: была сирота без приданого, и на тебе — царица! Великая государыня всея России! А сколько раз с мужем в постели спала, сладкий долг жены исполняя, — на одной руке пальчиков хватит. В день венчания захворал, а потом пост, да ведь Великий, Страшный, а там Пасха — и жизни конец.

На свечу всё смотрела Марфа Матвеевна. Господи! Царские свечи аршинные, горят долго, а хозяева-то их как мотыльки... Пых! Пых!

Уложили царицу сердобольные служанки поспать, а утро уж вот оно.

Рано поутру с митрополитами, с архиепископами, с епископами пришествовал ко гробу царя Фёдора Алексеевича святейший патриарх.

Из хором тело несли спальники: князь Данила Черкасский, Владимир Шереметев, Михайла Собакин, Михайла Ртищев, Иван Матюшкин, Василий Грушецкий. Все молодые, любимцы канувшего в вечность царства.

На Красном крыльце гроб поставили в сани, укрытые золотым бархатом. Сам гроб обернут был аксамитом, тоже золотым, кровля в золотой объяри.