– Не делайте этого, шериф, – быстро проговорил я. – Пушка в моей руке направлена прямо на вас.

Но его храбрость или безрассудство, казалось, были обратно пропорциональны его росту. По его глазам и крепко стиснутым пожелтевшим от табака зубам было видно, что его ничто не остановит, за исключением одного. Вытянув руку, я поднял револьвер на уровень глаз, – в точную стрельбу от бедра верят только дураки, – и когда шериф вытащил руку из‑под пальто, я нажал на курок. Раскатистый грохот выстрела тяжелого кольта, многократно отраженный и усиленный стенами небольшого зала суда, заглушил все остальные звуки. Кричал ли шериф, попала пуля в руку или пистолет этого никто не мог сказать. Верить можно было только тому, что увидел своими глазами: как правая рука и вся правая сторона тела шерифа конвульсивно дернулись, пистолет, крутясь, полетел назад и упал на стол рядом с блокнотом перепуганного репортера.

Я же в это время уже наставил кольт на человека у дверей.

– Присоединяйся к нам, приятель, – позвал я его. – Похоже, тебе в голову пришла мысль позвать на помощь. – Я подождал, пока он дошел до середины прохода, затем быстро развернулся, услышав шум за спиной.

Торопиться не было нужды. Полицейский поднялся на ноги, но это все, что можно было о нем сказать. Согнувшись почти пополам, он одну руку прижал к солнечному сплетению, вторая же свисала почти до пола. Он закатывался в кашле, судорожно пытаясь вздохнуть, чтобы унять боль. Затем почти выпрямился – на лице его не было страха, только боль, злоба, стыд и решимость сделать что‑нибудь или умереть.

– Отзови своего цепного пса, шериф, – грубовато потребовал я. – В следующий раз он может действительно сильно пострадать.

Шериф злобно посмотрел на меня и процедил сквозь стиснутые зубы одно‑единственное непечатное слово. Он сгорбился в кресле, крепко сжимая левой рукой правое запястье – все свидетельствовало о том, что его больше заботила собственная рана, а не возможные страдания других.

– Отдай мне пистолет, – хрипло потребовал полицейский. Казалось, что‑то перехватило ему горло, и ему было трудно выдавить из себя даже эти несколько слов. Пошатываясь, он шагнул вперед и теперь находился менее чем в шести футах от меня. Он был очень молод – не более года.

– Судья! – требовательно сказал я.

– Не делайте этого, Доннелли! – Судья Моллисон оправился от первоначального шока, заставившего его оцепенеть. – Не делайте этого! Этот человек – убийца. Ему нечего терять, он убьет еще раз. Оставайтесь на месте.

– Отдай мне пистолет. – Слова судьи не оказали на полицейского никакого воздействия. Доннелли говорил деревянным голосом без эмоций голосом человека, чье решение уже настолько вне его, что это уже не решение, а единственная всепоглощающая цель его существования.

– Оставайся на месте, сынок, – тихо попросил я. – Судья правильно заметил – мне нечего терять. Еще один шаг, и я прострелю тебе бедро.

Доннелли, ты представляешь, что может сделать свинцовая пуля с мягкой головкой, летящая с небольшой скоростью? Если она попадет в бедренную кость, то разнесет ее вдребезги, и ты будешь всю оставшуюся жизнь хромать, как я. Если же она разорвет бедренную артерию, ты истечешь кровью. Дурень!

Второй раз зал суда потряс выстрел кольта. Доннелли упал на пол, схватившись обеими руками за бедро, и смотрел на меня с непониманием, изумлением и неверием.

– Ну что же, всем когда‑нибудь приходится учиться, – проронил я и посмотрел на дверь – выстрелы должны были привлечь внимание, но пока там никого не было.