Однажды осенью он пришел к ней с покрасневшими от слез глазами, сломленный
глубоким горем: умер его брат, аббат Жув. Она, в свою очередь, утешала его.
Элен не помнила ясно, что было дальше. Ей все время чудилось, что позади них
стоит аббат, она поддавалась той кроткой примиренности, которой ее окутывал
преданный друг. Раз он лелеял все ту же мечту, она не находила причин для
отказа, это решение казалось ей вполне разумным. Срок траура Элен истекал;
по своему собственному почину она трезво обсудила все подробности с
господином Рамбо. Руки ее старого друга дрожали от бесконечной нежности. Все
будет так, как она захочет: он ждал много месяцев, ему довольно одного лишь
знака. Они венчались в черных одеждах. В брачный вечер он тоже целовал ее
обнаженные ноги, прекрасные ноги статуи, вновь ставшие словно мраморными. И
все дальше в прошлое развертывался свиток жизни.
Глядя на расширявшуюся у горизонта голубую полосу неба, Элен дивилась
пробуждавшимся в ней воспоминаниям. Или она была безумна в тот год? Теперь,
когда она вызывала в себе образ той женщины, что прожила около трех лет на
улице Винез, ей казалось, что она судит о чужом человеке, поведение которого
вызывает в ней презрение и удивление. Что за приступ загадочного безумия,
что за страшная болезнь, слепая, как удар молнии! А ведь она не призывала
ее; она жила спокойно, уединившись в своем уголке, поглощенная страстной
любовью к дочери. Путь жизни пролегал перед ней, она шла по нему без
любопытства, без желаний. И вдруг налетел вихрь, она упала наземь. Еще и
теперь она ничего не понимала. В ту пору ее существо перестало ей
принадлежать, другая женщина действовала в ней. Неужели это было возможно?
Неужели она могла это сделать? Потом холод пронизал ее: Жанну уносили под
розами. И тогда, застыв в своем горе, она вновь обрела прежний нерушимый
мир, без желаний, без любопытства, медленно ступая все дальше по неуклонно
прямому пути. Она вновь вернулась к жизни - со строгим спокойствием и
гордостью честной женщины.
Господин Рамбо шагнул к Элен, желая увести ее из этой обители скорби,
но она знаком дала ему понять, что ей хочется еще побыть здесь. Подойдя к
ограде, она смотрела на вереницу старых, потрепанных карет, вытянувшуюся
вдоль тротуара авеню Ля-Мюэтт. Побелевшие кузова и колеса, лошади, словно
замшелые, казалось, с давних пор гнили там. Кучера сидели неподвижно, застыв
в своих обледенелых плащах. По снегу, один за другим, с трудом двигались
другие экипажи. Лошади скользили, вытягивали шею, возницы, слезши с козел,
ругались и тянули их под уздцы; за стеклами карет можно было разглядеть лица
терпеливых седоков, откинувшихся на подушки, примирившихся с мыслью
потратить три четверти часа на поездку, которая в другую погоду заняла бы
десять минут. Звуки были точно приглушены ватой; в мертвом покое улиц
выделялись лишь голоса, звучавшие как-то особенно отчетливо и резко: оклики,
смех людей, захваченных гололедицей врасплох, ругань ломовых, щелкающих
кнутами, испуганное фырканье лошадей. |