(Лжет инквизитор: есть лишь одно такое показание — донос. Если поверит инквизитору Бруно и признается, то даже раскаяние не спасет его от костра.)

— Это мог утверждать один только синьор Мочениго…

— Постарайтесь же достойным образом очистить вашу совесть!

— Со всей искренностью исповедал я здесь и признал свои заблуждения. И в ваших руках, высокородные синьоры, наложить на меня любое наказание, какое нужно для блага моей души и для покаяния моего в худых делах. Я же не могу рассказать больше того, что случилось, и не могу лучше выразить искреннее желание моей души (падает на колени перед трибуналом и продолжает). Смиренно прошу я бога и вас, высокородные синьоры, о прощении всех моих грехов; и я готов исполнить все, что вы разумно решите и признаете нужным для спасения моей души… И если милосердие господа и ваше оставят мне жизнь, обещаю я настоящее улучшение моей жизни. Оно заставит забыть о соблазне, которому подавал я повод до сих пор, и послужит каждому разумным примером.

Итак, обвиняемый смирился, признал некоторые свои грехи, раскаялся, просил о снисхождении, обещал впредь исправиться совершенно и намекнул, что суд над ним должен послужить примером справедливости. Прокуратор имел основание утвердить передачу этого дела светскому суду и спасти жизнь Бруно.

Но не доводы разума и человечности, даже не юридические законы решили судьбу Бруно. Судьба человека — гениального! — определялась властью двух бездушных учреждений и ходом политической игры. Средоточие мысли Вселенной — микрокосм зависел от ничтожной бумажки, составленной чиновниками.

И вот 7 января 1593 года возникла эта бумажка: постановление о передаче Джордано Бруно Риму.

В феврале арестанта, закованного в цепи, доставили на корабль. Его сопровождал доминиканец инквизитор Ипполито Беккария. Посол Венеции в Риме почтеннейше доложил папе об исполнении его распоряжения. Климент VIII торжествовал двойную победу: заполучил знаменитого еретика для расправы и унизил Венецианскую республику покорностью его воле.

Судьи

Сказано в Библии: не судите, да не судимы будете. Но будто сказано не для тех, кому положено блюсти букву и дух Священного писания.

Как только окрепла церковь, превратилась в могучую организацию, так и начала творить суды — по большей части неправые: расследовались и осуждались не только поступки людей, наносящие кому-то ущерб, вред, но и мысли, убеждения, верования, которые могли поколебать величие и всемогущество… нет, не вездесущего божества, а церкви, организации — механизма, призванного подавлять человеческую личность, унижать ее недоверием и принуждением.

Но Бруно, если полностью верить его словам, сказанным Мочениго в памятную ночь ареста, не боялся трибунала инквизиции — трех мрачных, подозрительных, безжалостных судей:

— Я никого не оскорблял и не мешал жить по своей вере. Не богохульствовал, а если и говорил что-то худое, то наедине, и повредить мне нельзя. Инквизиция поможет мне вновь надеть монашеское одеяние.

— Ага, так вы были монахом!

Да, это обстоятельство стало едва ли не решающим в его процессе. Его судили, по крайней мере, формально — как отступника, предавшего церковь, которой он поклялся служить.

Церковь заполучала человека фактически со дня его рождения и контролировала его поведение до последней минуты его жизни. Ребенка крестили во младенчестве, заставляли совершать религиозные обряды — без понимания их сути, — вдалбливали несмышленышам религиозные догмы. У ребенка не было выбора. Его духовное развитие во многом было решено наперед. И предопределено не мифическими всевышними силами, а людьми, которым выгодно было не выпускать человека из-под своего влияния.

Конечно, ребенок обязан чтить родителей и уважать веру отцов.