Были оставлены попытки уничтожать или «перевоспитывать» религиозное меньшинство, хотя до полной свободы вероисповедания дело не дошло.

Из Парижа Бруно переехал в Майнц. Здесь была крепкая власть католиков. В соседнем Висбадене ситуация была схожей. Пришлось направиться в Магдебургскую академию. 25 июля 1586 года в список преподавателей Магдебургского университета был внесен «Джордано Ноланец из Неаполя, доктор римского богословия».

Однако предложение Ноланца прочесть курс философии после обсуждения отклонили. Представленные им тезисы показывали, что он собирается излагать собственную философскую систему. Его астрономические концепции противоречили истинам священного писания.

Получив неожиданный отказ, Бруно не мог сдержать своего гнева. Он тотчас отправился домой к ректору Магдебургской академии. Прогулка не охладила его. Он, конечно, понимал, что нет смысла оставаться здесь. Но если он не выскажется…

Протестовать тайно — словно показывать кукиш в кармане. Показываешь себе, а хочешь себя уверить, что — противнику. Разве мыслима любовь к мудрости без свободы мысли?!

…А на следующий день ректор исключил Джордано Ноланца из состава академиков. И сделал особую приписку, в которой пояснил: Бруно «до того вспылил, что грубо оскорбил меня в моем собственном доме, словно я в этом деле поступил вопреки международному праву, вопреки обычаю всех университетов Германии. Ввиду этого он не пожелал более числиться членом академии. Я охотно пошел навстречу его желанию, и он был вновь вычеркнут из списка университета».

(Позже чья-то рука снова внесла Бруно в список преподавателей университета. Кто это сделал, остается загадкой. Предполагают, что вписал имя своего учителя Рафаэль Эглин, ученик Бруно, ставший профессором Магдебургского университета.)

Возможно, кто-то посетует на несдержанность Бруно (а то и нескромность), его неспособность реалистически оценивать бытовые ситуации, неумение идти на компромиссы. В конце концов ему оказали честь, приняв в академию — гонимого, отверженного, нигде официально не принятого, бедствующего. Чем же отвечает он? Настаивает, чтобы ему позволили провозглашать собственные идеи, оскорбляет ректора, демонстративно отказывается от почетного звания. Что за взбалмошность, каприз, неумеренное самомнение.

Джордано трезво смотрел на свой поступок: «Не настолько переоцениваю я благородство своего сердца, чтобы утверждать — будто при случае не могу разразиться гневом и быть охваченным страстным горем, будто могу равнодушно переносить наносимые мне оскорбления и, неспособный к мести, в силах тушить их бальзамом героического величия духа в книге моей памяти».

Учтем, однако: немало было, есть и будет вполне скромных, не капризных, осмотрительных людей, умеющих приспосабливаться к различным ситуациям. Они-то уж не откажутся от льгот и выгодных должностей.

Бруно избрал путь преодоления. Он сделал выбор и не желал кривить душой.

Его поступок выглядел по меньшей мере бессмысленным. Если б это было публичное выступление, клеймящее несправедливость и демонстрирующее благородство! Нет, резкий протест был высказан с глазу на глаз. Не упомяни о случившемся сам ректор, и никто ничего не узнал бы никогда.

А ведь правда открылась. И чья-то честная рука восстановила вычеркнутое имя Бруно — к славе университета.

Да, конечно, потребовались века, чтобы правда восторжествовала. Но что до этого Ноланцу? Вряд ли он надеялся дожить до своего триумфа. А посмертные почести, признания — весьма сомнительная награда… Или нет? Или он твердо знал, что все произойдет так, как произошло? Значит, жил он не только скоротечным настоящим, но и будущим, вечностью.