Фон Менгден устанавливал фотографическую аппаратуру.

Распутин с болезненным вниманием вглядывался в черты покойной. Он вдруг смертельно побледнел и с ужасом прохрипел:

— Ай, ведь это Эмилия!.. — и коснеющей рукой стал мелко креститься.

Маститый доктор Григорий Павловский, едва взглянув на то, что ещё недавно блистало молодостью и красотой, а теперь разбухло безобразным уродством, уверенно заявил, адресуясь лишь к Соколову:

— Судя по наружным признакам, смерть наступила дней семь-восемь назад. Глядите на кожу ладонных поверхностей, — он поднял руку погибшей, — типичная «кисть прачки». Что ж, сделаем наружный осмотр тела. — К фотографу: — Вадим Евстафьевич, не возражаете?

Барон фон Менгден, элегантно стройный и дистрофично сухощавый, в неизменном галифе, согласно кивнул головой:

— У меня всё в порядке!

Павловский приказал полицейским:

— Разденьте покойную.

Был составлен протокол наружного осмотра тела, фотограф сделал снимки.

Павловский сказал полицейским:

— Отправляйте труп в морг. — И к Соколову, которого полюбил ещё по совместной службе в полиции: — Догадываюсь, что работа нужна срочная?

Соколов утвердительно качнул головой.

— Сегодня будем работать всю ночь, сделаем вскрытие и микроскопическое исследование — всё, как положено. Позволите раскланяться?

Соколов восхищался добросовестностью этого талантливого человека.

На Котельнической набережной остановили какого-то приезжего крестьянина, погрузили труп, накрыли простыней и отправили в полицейский морг — на Скобелевскую площадь, к Лукичу. Это был знаменитый смотритель морга, за деньги нетрезвой публике показывавший знаменитых покойников в чём мать родила.

Распутин подошёл к Соколову, обнял его, сквозь слёзы проговорил:

— Я ведь сегодня в «Яре» хотел отметить прощание с Москвой, а теперь осталось — выпить за упокой. Слёзно умоляю, прошу: приходи! Хочешь на колени брякнусь, тут, прилюдно?

— Гриша, желаю тебе приятного отдохновения!

— Ох, горе своё раскатаю, небо задрожит!

Извозчик подал коляску. В неё погрузились Павловский, Распутин, потрясенный увиденным, и барон фон Менгден, который ужасно торопился домой, — сегодня у его супруги Изольды Иннокентьевны был день рождения. И по этому поводу были приглашены гости и струнный оркестр.

Соколов отыскал в доме Гершау портфель и сложил то, что недавно покоилось в чучеле гордой птицы.

Едва на ломовой телеге увезли в морг труп, как, фырча фиолетовым вонючим газом, к воротам подлетел автомобиль. Из него, путаясь в длинной фризовой шинели, вылез начальник охранки Мартынов. Его сопровождал неизвестный Соколову молоденький поручик — то ли эксперт, то ли почётный конвой.

Начальник охранки, задумчиво разглядывая голубо небо, выслушал сообщение Соколова. Пробормотал:

— Любопытно-с, очень любопытно-с! Однако, граф, вопрос к вам. Почему своей властью вы отправили Зинаиду Дитрих в тюрьму? Разве в такой срочности была необходимость?

Соколов подумал: «Начальство не обманешь — не проживёшь!» Вслух сказал:

— Толпа жаждала её крови, еле отбил.

— Хм! — недоверчиво хмыкнул Мартынов. — А где изъятое у Гершау?

Соколов протянул портфель.

Мартынов осмотрел шпионские принадлежности, почесал кончик носа, подкрутил ус и решительно произнёс:

— Надо пригласить полковника Гершау и побеседовать с ним. Сегодня же!

Соколов удивился:

— В каком смысле — пригласить и побеседовать? Может, в ресторан его сводить?

— А что вы предлагаете?

— Срочно арестовать Генриха Гершау, отвезти в Лефортовскую тюрьму и начать допросы.