— Нет, это в его комнате… — Голос Ирэн звучал уверенно и в то же время тревожно, словно эта уверенность причиняла ей боль.

Жак осторожно поцеловал ее в губы: казалось, она вне себя от растерянности и страха.

— Видишь, ты тоже нервничаешь.

— Обними меня.

Теперь она дрожала всем телом. Такая Ирэн, ранимая, беспомощная, уже не вызывала у него болезненной робости. Он привлек ее к себе и припал губами к ее губам. Ее большие, влажные, чуть испуганные глаза были совсем рядом и неотрывно смотрели на него. Она начала тихонько стонать.

— Иди ко мне, — прошептала она вдруг торопливо, порывисто…

Когда он проснулся, еще не вполне сознавая, где он, ему показалось, что кругом совершенно темно. У него было ощущение, какое возникает у человека, очнувшегося от долгого, тревожного сна в обманчивой полутьме комнаты с закрытыми ставнями, куца сквозь щели уже пробивается бледный свет утра. Но накрытая платком лампа в углу все еще горела. Комната была словно придавлена тяжелыми драпировками в широких черных складках. В такой обстановке, должно быть, люди сидят ночью у постели умирающего. Особенно впечатляли занавеси алькова, они шевелились, точно палатка на ветру, вызывая глухое беспокойство, — и стены словно расступались, отдалялись от этого унылого, безрадостного ложа, от этого особого, строго охраняемого сна.

"Я спал!" — подумал он вдруг, и у него защемило сердце, будто он проспал какое-то важное событие, будто его одолела тяжкая, цепенящая дрема, как учеников на Масличной горе.

Какая-то смутная греза властвовала над этой надменной комнатой, она сразу подчинила себе два распростертых тела, а потом притаилась, влилась в завораживающую, маниакальную неподвижность, которая словно оледенила здесь все — темные занавеси, бледные пятна простыней, словно превратила их в груду камней после обвала.

Ему было тяжко, точно его тошнило, он посмотрел вокруг — взгляд его скользил по грифонам и блеклым цветам гобеленов. Шум волн стал глуше. "Начинается отлив", — подумал он почему-то: только это сейчас и пришло ему в голову. Мысль его преодолевала невидимые стены и врывалась в тишину пустых комнат — тишину, похожую на мощный, стремительный, захлестывающий поток. И снова в коридоре негромко, медлительно хлопнула дверь.

Он повернулся к Ирэн. Приподнявшись, застыв, как мраморная статуя, широко раскрыв невидящие глаза, с исказившимся от напряжения и страха лицом, она чутко прислушивалась — будто внезапно очутившись в неимоверной дали, на другом краю бездонной пропасти, в одной из коварных ловушек Сна: бывает, человек радостно просыпается — и видит, что рядом с ним лежит каменный истукан.

— Что с тобой?

Вскочив, он схватил ее за руки, словно пытался унять буйно помешанную. Голова Ирэн вновь упала на подушку, лицо отвернулось от света. И Жак вдруг разорвал завесу, сбросил с себя зловещие чары этой лживой ночи и почувствовал, как в нем поднимается неудержимая волна гнева.

— Зачем ты меня сюда привела?

И услышал слабый, дрожащий, задыхающийся от безмерного ужаса голос:

— Мне страшно…

Аллан неподвижно сидел за столом в темной комнате и в распахнутые окна смотрел на небо: там, точно звенящие ожерелья, сияли созвездия, а полная луна покрывала их прозрачной голубоватой дымкой — вроде того светящегося облака, что поднимается ночью над большим городом, точно испарения от разгоряченного животного. Мирный лунный свет вливался в окно со стороны парка, и тень оконной рамы большим черным крестом ложилась на кровать. Вдруг совсем рядом торжественно зашумели деревья, в безветрии, будто сами собой. Огромные светящиеся купола, серебристые, нежные, неприступные, поднимались вверх, как ступени волшебной лестницы в этой священной ночи, их окутывал голубоватый дым жертвенников, в их темной зелени открывались таинственные гроты, подобно прогалинам в тучах.