Рядом с Железняком, притаясь за спинкой его высокого кожаного кресла, сидел Ахат. Юный бармен смотрел в том же направлении, что и сам Железняк, и лицо у него при этом было злое, затравленное.

– Кто этот князь, друг мой? – спросил Железняк.

– Сам, что ли, не знаешь? Директор! – огрызнулся Ахат.

– Первый раз его вижу. Он что, редко бывает?

– Редко, да метко. Одна чудачка из Москвы так говорит…

– Любопытно.

– Вам, может, любопытно, а мне…

– А что тебе?

Ахат сказал со злобой:

– Сегодня говорит: ухожу в отпуск – шестьсот рублей мне принеси, не хватает на отпуск. С меня шестьсот и с ресторана шестьсот. Это разве справедливо? Я что, ресторан? У меня маленький бар, правда?

Железняк увидел Юрку. Он встал и сказал с тяжелым вздохом:

– В мире, друг мой Ахат, еще много несправедливости. Мужайся. Судный день близок.

Он поспешил к Юрке, который был явно не в духе, как, впрочем, почти всегда бывало по утрам.

Железняк заранее продумал сегодняшний маршрут. Они пойдут в долину реки, посетят нарзанный источник, съедят шашлык, а потом выйдут к интуристовскому отелю «Иткол», где должен непременно быть киоск Союзпечати. Слова «интуристовский» и «Союзпечать» одни и могли поддержать Юркин энтузиазм. Однако еще до этого дурацкого отеля и убогого киоска будет река, ее сверкающие берега, оправленные свежим снегом, будут сосны, пробужденные солнцем, и строгие, темные ели…

Они совершили настоящее путешествие через снега и долину, где одинокий собачий след рождал у Юрки целый вихрь нелепых гипотез:

– Она погналась за белочкой и затоптала ее следы… А может быть, она выследила вора. Может, она прячет своих щенков? А может, здесь где нибудь сборный собачий пункт? Нет, скорей всего…

Все взрослое в Юрке было наносным и мерзким Юрка был нелепый человеческий щенок, истинное дитя.

Снег обтаивал над берегом. Капли падали с сосен на снег и на воду. Вырастали блестящие сталагмиты. Крошечные мошки и сонные тошие комарики кружили над снегом, готовые умереть сегодня же, под вечер, когда зайдет солнце. «А мы? А я?» – думал Железняк. Его день оказался длинным, однако и его день уже склонился к вечеру. Никому не дано знать заранее длину своего дня. А что, если бы мы это знали? Если бы вся наша жизнь была высвечена в сознании и каждый знал свой черный день в этом ряду? Лучше было бы или хуже? Ведь только это незнание и приносит нам утешение, дает силы продолжать…

– Откуда они взялись, эти мошки? – спросил Юрка. Железняк промычал что то невразумительное, мучимый своим невежеством и своим неумением занять Юрку, увлечь его тайной жизнью снегов, и речки, и леса, и комаров, и Горы.

Они вышли на дорогу, мирно беседуя о славных делах красных кхмеров. Юрка задавал тон, он направлял течение беседы. Его неудержимо влекло к себе всякое насилие. Иногда он как будто выступал против насильников, но и в этих случаях его больше всего привлекало «справедливое возмездие» – кровавое насилие над насильником…

Они добрели до интуристовского отеля. Киоск Союзпечати был, на счастье, открыт, и Юрка скупил весь его нехитрый ассортимент – «Известия», «Неделю», брошюру о разоружении, пакетик кубинских марок, книжонку о парторганизациях Северного Кавказа, табель календарь и аляповатую шариковую ручку из плексигласа. К отелю подкатил автобус, и они стали глазеть на туристов. Это были немцы из ГДР, вероятно, обитатели каких нибудь маленьких городков Тюрингии или Саксонии.